Джоджо Мойес - Последнее письмо от твоего любимого

Ей хочется спросить у него, что он имеет в виду: каток или что-то другое, но она боится услышать ответ, поэтому просто отвечает:

— А ты само очарование.

— А ты… — Он осекается и оглядывается, бросая взгляд в сторону метро.

На минуту Элли думает, не пригласить ли его зайти, но тут же отбрасывает эту мысль. Ее голова, ее квартира, ее жизнь принадлежат Джону, а для этого мужчины там просто нет места. Возможно, он нравится ей, но скорее как брат сестре, жаль вот только, что он довольно симпатичный. Рори снова пристально вглядывается в ее лицо, и она пугается, не прочитает ли он ее мысли.

— Мне пора, — говорит он, кивая в сторону друзей, которые ждут его у метро.

— Да-да, спасибо еще раз.

— Без проблем. Увидимся на работе. — Он целует ее в щеку, поворачивается и быстрым шагом идет к метро.

Элли смотрит ему вслед с неожиданной грустью, но потом отворачивается, поднимается по лестнице и достает из сумочки ключи. «Ничего-ничего, сейчас я перечитаю новое письмо, разберусь с этим документами, поищу новые подсказки — в общем, с пользой проведу остаток вечера, я ведь умею правильно направлять энергию». Но тут кто-то берет ее за плечо, и она, вскрикнув, подпрыгивает от неожиданности.

На одну ступеньку ниже стоит Джон с бутылкой шампанского и нелепым огромным букетом под мышкой.

— Меня тут нет, — загадочно говорит он. — Я в Сомерсете, читаю лекцию для группы писателей, большинство из которых начисто лишены таланта, а один к тому же неисправимый зануда. Можешь сказать что-нибудь, — подбадривает он задыхающуюся от удивления Элли, — только не говори «уходи».

Она молчит. Джон ставит шампанское и цветы на ступеньку, обнимает ее, целуя теплыми губами, и шепчет:

— Просидел в машине полчаса, не меньше… Уже испугался, что ты вообще сегодня домой не придешь…

Элли постепенно оттаивает, роняет сумку, прижимается к нему, ощущая его кожу, его вес, его размер. Он гладит теплыми руками ее холодное с мороза лицо.

— С днем рождения, — повторяет он, наконец выпуская ее из объятий.

— Сомерсет? — с безумной надеждой в голосе спрашивает она. — Значит…

— На всю ночь.

Сегодня Элли исполняется тридцать два года, а ее любимый мужчина пришел к ней с шампанским и цветами и собирается провести всю ночь в ее постели.

— Ну так что, можно войти? — спрашивает он.

Она слегка хмурится, словно говоря: «Ну что за вопрос!», берет цветы, шампанское и поднимается по лестнице.

18

Во вторник буду занят. Если честно, мне не особенно хочется с тобой встречаться.

Мне кажется, лучше написать тебе об этом сейчас, чем встретиться и тут же договориться, что больше этого делать не стоит, — как-то обидно.

— Элли, можно тебя на пару слов? — Холодный голос Мелиссы, доносящийся из-за стеклянной двери кабинета, жестоко возвращает ее к реальности.

— Конечно, — вежливо улыбаясь, отвечает она. Элли ставит сумку под стол, волосы еще слегка влажные. Всего полчаса назад она приняла душ, и мысли ее еще очень далеко отсюда. На столе кто-то оставил для нее кофе — он едва теплый, наверное, давно принесли. Под стаканчиком с кофе записка: «Ну что, Джейн Торвил,[22] пообедаем?» Но сейчас у нее нет времени думать об этом. Она быстро снимает пальто и заходит в кабинет редактора, с ужасом замечая, что Мелисса не торопится сесть. Элли скромно опускается на краешек стула и ждет, пока редактор медленно обойдет стол и сядет в кресло. На Мелиссе черные вельветовые джинсы и черный свитер с высоким горлом, выгодно подчеркивающий рельеф мышц на руках и животе, — наверное, она каждый день по несколько часов занимается пилатесом. Образ дополняют «авторские украшения», по выражению стилистов из отдела моды, хотя Элли кажется, что этим словом теперь называют любые украшения слишком большого размера.

Мелисса тихонько вздыхает и смотрит на нее своими ярко-фиолетовыми глазами. Наверное, носит цветные контактные линзы. Глаза точно того же оттенка, что и «эксклюзивные» бусы.

— Элли, мне неприятно говорить с тобой об этом, но ты меня вынуждаешь…

— О чем?

— Сейчас без четверти одиннадцать.

— Ах да, просто я…

— Наш отдел, конечно, считается самым демократичным во всей редакции «Нэйшн», но мне казалось, что мы договорились: мои сотрудники должны быть на местах не позднее без четверти десять.

— Да, я просто…

— Я хочу, чтобы у моих авторов было время подготовиться к конференции: почитать свежую прессу, просмотреть новостные сайты, пообщаться, вдохновить себя и других, — продолжает Мелисса, поворачиваясь к компьютеру, чтобы проверить почту. — Участие в конференции — привилегия, Элли. Многие авторы могут лишь мечтать о такой возможности. Мне непонятно, как ты можешь успеть профессионально подготовиться, если влетаешь в офис за пару минут до начала… да еще и с мокрыми волосами, — добавляет Мелисса, буравя Элли таким взглядом, что у нее по спине бегут мурашки.

— Прошу прощения, Мелисса, но мне пришлось ждать водопроводчика.

— Элли, давай не будем, — тихо прерывает ее Мелисса, — не надо делать из меня дуру. Если ты, конечно, не собираешься убедить меня в том, что водопроводчик ходит к тебе примерно через день. Боюсь, что единственный вывод, который я могу сделать: ты относишься к работе недостаточно серьезно. У нашей газеты есть интернет-версия, и теперь все авторы на виду. Оценивается не только качество работы, но и количество просмотров ваших статей. Твои показатели, Элли, упали за этот год почти на сорок процентов, — сообщает Мелисса, заглянув в лежащую перед ней распечатку.

Элли молчит. В горле пересохло. Редакторы и журналисты толпятся перед кабинетом Мелиссы, сжимая в руках огромные блокноты и пластиковые стаканчики с кофе. Они смотрят на нее через стекло: одни с любопытством, другие — с некоторым смущением, как будто понимают, что происходит. У Элли мелькает мысль: коллеги, наверное, обсуждают ее, и она краснеет от унижения.

— Когда я взяла тебя в отдел, — наклонившись к ней через стол, продолжает Мелисса, — у тебя глаза горели. Ты всегда была на шаг впереди остальных, поэтому из бесчисленного количества региональных корреспондентов, которые продали бы родную мать, лишь бы оказаться на твоем месте, я выбрала именно тебя.

— Мелисса, у меня…

— Меня совершенно не интересует твоя жизнь, Элли. Я не хочу знать, есть ли у тебя проблемы личного характера, умер ли кто-то из родственников, погрязла ли ты в долгах. В особенности мало меня волнует, не заболела ли ты неизлечимой болезнью. Я просто хочу, чтобы ты выполняла работу, за которую тебе платят. В журналистском мире такое поведение непростительно. Если ты не пишешь статьи, мы не можем привлечь достаточно рекламодателей, а значит наш оборот снизится и мы все окажемся без работы — кто-то раньше, кто-то позже. Я ясно выражаюсь?