Наталья Суханова - Кадриль
Зачем ее только делают? Ах, желанный мой! А ты тоже, Троша, только что погоны носишь, а ума в тебе, как у дитя, — зачем парнишкам дозволил эту отраву пить?
— Ничего, бабушка, мне уже лучше!
— Ничего, бабушка, ему уже лучше, — злорадно повторил Юрка.
Тоня сидела, отвернувшись к окну, словно все это нимало ее не касалось.
— Значит, хотите Антонину в город? — сказал Трошенька. — К свету, так сказать. Что-то не все я здесь пойму. Может, пояснишь, Антонина?
Тоня не шелохнулась.
— Молчишь? Дело такое, ребята. Не знаю, что у вас там с Антониной получилось… Смотри, Антонина, смех, он к слезам бывает! Только тут какая-то путаница.
Трошенька закурил и протянул пачку нам. Я отказался. Юрка же, видимо, освоился — вежливо взял сигарету, задумчиво кивнул головой.
— Тут, я говорю, какая-то путаница. Мне Антонина — как дочь. Я и сам мечтал: вот кончит школу, приедет ко мне учиться. Для нее и квартиру в Москве берег — одному мне она ни к чему. Только дети теперь умнее родителей — своим умом живут. Ну, хорошо, пока я жив, содержу их с мамой…
— Это правда, — вставил сочувственно Юрка.
— Что правда? Что правда? — вскинулась вдруг Антонина. — Что правда?! Это мы вас содержим!
Юрка только головой покрутил — ну, мол, дает племянница!
— Мы вас содержим! — выкрикнула Тоня. — И армию, и интеллигенцию!
— Интеллигенция, между прочим, тоже для вас кое-что делает, — вмешался я.
— На то и содержим! — вздернула подбородок Тоня.
— Кто это вы? — спросил, улыбаясь, Трошенька.
— Мы — рабочий класс и крестьянство.
— Что-то у этого крестьянства коровы чихают.
— Не о том разговор, дядя!
Выговорив это, она снова отвернулась к окну и застыла.
— Я, конечно, не знаю, — сказал задумчиво Юрка, — только, может, товарищ полковник, лучше бы вам настоять, чтобы она в город переехала. Она еще не понимает — романтика в голове!
— Это кто, Антонина не понимает? Она понима-ает! Она очень даже понимает! — с неожиданной гордостью сказал полковник.
— Образование еще никому не мешало.
— Ничего, она еще выучится, — утешил не то себя, не то Юрку полковник. — У нее, конечно, ветра в голове много, но сердцевина у нее крепкая — егоровская…
— А ведь я тебя, милок, признала, — вдруг ласково дотронулась до моей руки бабушка. Во все время разговора она сидела спокойная и благодушная, подкладывая то одному, то другому грибочков, капустки. — Это ж ты, милок, кажен вечер Антонину на скамейке дожидаешь? Спать девоньке не даешь. Ишь ты!
Этак всякий умеет, сидя на скамеечке, дожидаться! А ты ее с работы встрень да с гулянки проводи — так-то стоящие парни делают.
— Не беспокойся, бабушка, — зло сказала Тоня. — С гулянки меня другой провожает. Вот этот, — кивнула она на Юрку. — Один до мостика, а другой уж у дома дожидается.
— Это как же? — растерялась даже бабушка, а полковник с беспокойством уставился на свою вспыхнувшую племянницу.
— Ну, хватит, — сказала, поднимаясь, Тоня. — Представление окончено.
— Гостей так не встречают, — попробовал остановить ее дядя. — Вот и Прасковья Михайловна к нам.
Но Тоню было уже не остановить.
— А, Прасковья Михайловна, — сказала она, стремительно оборачиваясь навстречу входящей. — К самому разу подошла. Скажи, спорили мы с тобой, что я задурю головы практикантам?
— Что это ты сразу с порога? — растерялась Прасковья.
— Был такой уговор? Что я посмеюсь над ними — и будут они у меня коров доить?
— Ну было, шутейно…
— Посмеялась я над ними? — уже не говорила, а кричала Тоня. — Доили они у меня коров? Что и требовалось доказать!
— Честно говоря, — сказал Юрка с достоинством, — мне не совсем все это понятно. Я не вижу ничего дурного ни в том, что мы помогали тебе на ферме, ни…
— А чтобы спориться, кто из вас голову мне заморочит, в этом тоже плохого нету?
— Ну, если на шутки обращать внимание.
— Вашим салом по вашим мусалам — не нравится?
"Значит, слышала, — думал я, — значит, с самого начала знала. Господи, где же это мы говорили? — никак не мог вспомнить я. — Ведь, кажется, отошли от фермы, кажется, по дороге уже шли. И если слышала, разве не помнит, что я что-то возражал Юрке? Эх, да что тут…" Между тем Юрка пытался сохранить остатки достоинства.
— Теперь я уж должен объяснить вам, — обернулся он к полковнику. — Был у нас действительно такой шутливый мужской разговор с приятелем. Но, нужно сказать, мы его забыли быстрее, чем ваша племянница. Прости меня, Тонечка, но ведь мы по-хорошему сегодня пришли…
— Спасители!
— Хотели помочь…
— Вырвать, да? У-умные! "Среди коров жизнь загубить". С вами-то скорей загубишь! Ты же, Юрочка, прости уж и меня, тряпичная душа! Или не так?
"Сейчас, Тонечка, — передразнила она Юрку, — совсем не такие платья носят: тебе бы в большой город". А в этом-то городе небось от всякого пня шарахался бы. Так, что ли, Юрочка? Ты и здесь-то шарахался. Куда уж ниже стелешься, за локоток придерживаешь, а увидишь Жанку или начальство какое с Торфяной — руку-то, как обожжешь, отдергиваешь… Мелочь вы — одно слово!
— Кончай, — оборвал я Юрку, который все еще объяснял что-то с обиженным видом. — Помощь наша не требуется, тебе ясно? За недоразумение извините!
Идем!
6
В ту же ночь, бросив на Юрку с Жанной завершение наших дел на Торфяной, я уехал домой.
В вагоне я уже жалел об этом. Приехав домой, места себе не находил — хоть бери билет обратно. Едва дождался Юркиного поезда, бросился встречать, но Юрка и Жанна не привезли никаких новостей, словно не были на целые сутки дольше меня в деревне. Жанна вообще на меня не глядела и не разговаривала со мной. Юрка был злой. После нескольких фраз, брошенных им вскользь, у меня пропало желание ехать обратно и выяснять что-то, якобы недоговоренное.
Я думал, Юрка будет молчком молчать о наших летних делах, но явно недооценил парня. Почти ничего не переврав, сделав себя даже смешнее, чем он был на самом деле, но при этом незаметно сгладив некоторую неприглядность, Юрка сумел-таки предстать в лучшем виде перед слушателями и особенно перед слушательницами. Его неудачные похождения стали незаменимой историей в любой компании, так что никого уже не интересовали ни рижские впечатления Лильки Козловой, ни уральские «сказы» Вовки и Изечки.
Я сам не без любопытства слушал его. И то, как Прасковья заправляла ему арапа насчет Тониного дядьки — будто тот столяр, сильно пьет и тяжел на руку. И то, как расписывал Юрка Тоне в простоте душевной сплошной поток машин на столичных улицах, а она восторженно восклицала: "Сплошь? Так и идут сплошь?" — "Да, пожалуй, Тонечка, — отвечал он ей важно, — без привычки на другую сторону и не перейдешь!" Как при этом норовил невзначай обнять ее, но все оказывалось почему-то не с руки. Как однажды попытался задержать руку на ее плече. "Ой, что это вы!" — испугалась Тоня. "Комар, Тонечка. Очень комариное у вас место", — заворковал было Юрка, но тут же получил увесистую оплеуху с тысячью смущенных оправданий: "Да комар же ж! Ой, извиняюсь! Вам не больно?" Забывая, что это Тоня, я смеялся вместе с другими.
Мне в этих рассказах почти не отводилось места — только в качестве того незадачливого парня, которому надлежало дожидаться Тоню на скамейке, пока они вели с Юркой свою затяжную игру.
Несколько раз ко мне приставали с расспросами, что же все-таки бывало после того, как Тоня приходила: пытался ли я тоже положить ей руку на плечо, и вообще. Но я ничего не прибавлял к блестящим Юркиным рассказам — и от меня отстали.
Логически все завершено было в Юркиной истории: мы хотели влюбить в себя девочку, но влюбились сами. Мы хотели пошалопайничать, но сами остались в дураках, и очень здорово! У Юрки в этой истории было все вплоть до морали: женщина, даже деревенская, в десять раз хитрее мужчины.
И пока я его слушал, казалось мне, что все так и есть, так и случилось, как рассказывает Юрка. Но было что-то, что не укладывалось в Юркину схему.
Кадриль, которой обучала Тоня меня… И взгляд ее, сделавший меня надолго счастливым… Торопливый лепет Капочки в «оранжевом» танго… И злость, слишком уж яростная злость Антона в последний вечер…
Как-то в ночь, когда воспоминания очень обострились, я окончательно решил съездить летом на торфяную станцию, поговорить с Антоном, с Капочкой, с Прасковьей, а то просто прийти вечером и сесть на скамейку, пока играет вдали, на «сковородке» баян. Я волновался, представляя, как приехал я и, еще никому не показавшись, сижу у Тониного дома, с чемоданчиком, — не найдется ли добрая душа пустить переночевать? Одна ли будет возвращаться Тоня с вечерки?
Или с Петькой? Или еще с кем другим? Хотелось думать, что одна. А если не одна — что тут же отошлет случайного провожатого, подойдет, посмотрит пристально и вдруг рассмеется: "Комары не жалят?", а я подхвачу: "Поют, проклятые", и будем мы смеяться до самого утра, и ничего не нужно будет спрашивать и выяснять.
