Медленный фокстрот - Александра Морозова
– Для меня все игрушки одинаковые, – ответила я.
– Да брось, я тоже помню, что ты его любила, – отозвался Даня.
Я промолчала.
Все раз за разом каждый год. Та же елка. Те же игрушки. То же ощущение, что сейчас закончится что-то старое, начнется новое, что-то вот-вот поменяется.
Но все то же разочарование.
Даня обмотал вокруг елки гирлянду, включил ее и будто зажегся сам.
– Красота, – оценил он.
– Рады, что вы воспользовались нашим сервисом развлечений, – с серьезным лицом сказала я. – Приходите еще.
– Поздно уже. – Мама взглянула на часы. Мы с Даней тоже повернули к ним лица. Половина двенадцатого. – Ты, Данечка, может, у нас останешься?
– Ну что ты, мам? – ответила я за него. – У Дани, наверное, люкс в «Компасе» простаивает. Зачем ему наша берлога?
«Компас» – самый роскошный отель в нашем городе. Если вдруг сюда приезжают какие-то знаменитости или просто богатые люди – не всегда понятно зачем, – радушный Улинск открывает перед ними стеклянные с позолотой двери «Компаса», зная, что так точно не навлечет на себя гнев и позор.
Даня посмотрел на меня, склонив голову набок.
– Мне всегда нравилась ваша берлога, – сказал он. – И я с радостью останусь.
Глава 5
Даня
Я никак не мог уснуть. Все смотрел на елку, мигающую разными огоньками. Они бросали отблески на круглые бока стеклянных шаров, на грудки и спины зайцев и ежиков, на плоских, круглых вырезанных из дерева оленей, снежинок, на всякие колокольчики и крендельки, которые мы с Лаймой понавешали уже без разбора, лишь бы не оставлять ничего в коробках.
Помню, когда Лайма была маленькой, она думала, что игрушки обидятся, если не попадут на елку, и к следующему Новому году обязательно разобьются. Сейчас она уже ни во что такое не верила, но мне самому хотелось, чтобы каждая игрушка оказалась на ветке. Чтобы даже маленькие стекляшки были рады, как и я сам.
Елка вышла аляповатой и в целом безвкусной, но я мог бы разглядывать ее до утра. Мне нравилось, как блестит мишура и как отблески гирлянды красят ветки в разные цвета, как внутри меня словно зажигаются точно такие же огоньки и становится так приятно волнительно, что не уснуть.
Новый год с детства был моим любимым праздником. Намного важнее, чем день рождения.
В день рождения я получал подарки только от Лаймы и ее мамы, и это было единственное, чем этот день отличался от остальных.
Но на Новый год атмосфера праздничного безумия поглощала всех и каждого. Праздник так явственно заявлял о себе, что его чувствовали даже те, кто не собирался отмечать. Проходя мимо миллионов наряженных елок, пластиковых дедов морозов, мерцающих огней и глянцевой мишуры, было невозможно хотя бы на миг не затаить дыхание, не задуматься о маленьком новогоднем чуде. А вдруг?..
Прежде чем перебраться в Москву, на Новый год я всегда приходил к Лайме и тете Вере. Дома отец с мачехой и младшими братьями-погодками собирались за праздничным столом. Братья, тогда еще совсем маленькие, начинали беситься, кидаться едой и не слушаться. Мачеха нервничала и сердилась. Отец орал на них, пока не доводил до слез, а потом принимался за меня, если я не успевал выскочить из-за стола и крикнуть на ходу: «Я наелся. Я к Лаймке!» Обычно вслед мне летело что-то в духе:
– Даже друзей себе нормальных найти не смог. Водишься с девкой, потому что и сам – девка.
Поначалу вечные задирания и унижения, которыми щедро осыпал меня отец, я переносил болезненно. Никому не рассказывал. Но однажды тетя Вера сама услышала, как он, в очередной раз издеваясь над тем, что я выбрал танцы, а не бокс, назвал меня «старшая дочь». Ее гневу не было границ.
Она так едко и колко напала на отца, что тот терялся и заикался, а от этого только больше злился: на нее, на себя, на меня – на всех. Но высказать эту злость не мог – не хватало слов. А дать волю рукам не смел – тетя Вера не из тех женщин, которых можно безнаказанно ударить. Так и стоял, краснел аж до багровости, трясся, сжимал кулаки – и молчал.
– Если бы твоя мать была жива, – говорила мама Лаймы, – она бы не позволила ему так себя вести.
Сколько раз я сам себе повторял эту волшебную и нереальную фразу: «Если бы мама была жива…»
Я так глубоко задумался, что не сразу уловил звук, похожий на тихий стон, который тут же растворился в ночной тишине спящей квартиры. Сначала решил, что показалось, но вскоре опять услышал. Потом к нему добавилось шуршание, и я определил, что доносится оно из комнаты Лаймы.
Поднялся с дивана – мне постелили в проходной гостиной, – подошел к двери, за которой спала Лайма. Осторожно постучался костяшкой пальца.
– Лайм, у тебя все хорошо?
Ответа не последовало.
Вместо него послышался шлепок, когда на пол падает что-то небольшое, а через несколько секунд – грохот уже явно значительный, и я, не раздумывая, распахнул дверь.
В свете горящего ночника я увидел на полу Лайму, она была в розовой пижаме, а волосы растрепаны от сна.
– Напугала? – спросила она шепотом. – Извини.
– Что с тобой? – вместо ответа спросил я, подлетев к ней. – Тебе больно? Вызвать скорую?
– Нет, все хорошо, – прошептала Лайма. – Только не кричи так, пожалуйста, маму разбудишь.
Увидев, что Лайма в сознании и не корчится от боли, я немного успокоился. Привстал – комнатка крохотная, все рядом – потянулся к выключателю, но Лайма замотала головой:
– Не включай.
Я опустил руку.
– Опять моя нога, – сказала она. – Хотела выпить таблетку – загнала упаковку под кровать. Попыталась достать – и вот, – она развела руки в стороны.
На ней была милая розовая пижама: рубашка с закатанными рукавами и раскрытым воротом и шортики с черным атласным бантиком.
Верхние пуговицы были расстегнуты, и я впервые в жизни поймал себя на мысли, что хотел бы провести пальцем линию от горла Лаймы вниз по гладкой коже.
Ее ноги, почти полностью оголенные, не считая коротких шорт, золотил мягкий свет ночника. Они были слегка разведены, как будто брошены и оставлены, как упали, – чуть согнутое колено смотрело вверх, другое – в сторону.
– Давай я тебя подниму, – прошептал я, отвлекаясь от своих мыслей.
– Не надо, – снова замотала головой Лайма, и