Джеймс Джонс - Не страшись урагана любви
— Эй! Вытаскивайте! — заорал он. — Давайте, ребятки! У меня новости! Мы встречаем сегодня самолет.
Они вдвоем встречали вечерний самолет. Манекенщица (ее звали Терри Септембер), конечно, отпала и пошла на работу еще днем, но они договорились встретиться с ней вечером. Они пообедали с Джоном Брейсом, который рассказал об окончании вчерашнего вечера, хохоча над собой и обещая, что сегодня не будет так напиваться; он уже все приготовил для еще большей вечеринки. Рон хотел взять напрокат маленькое судно, может быть, у Уилсона, и понырять на здешних рифах с аквалангом, но вместо этого уселся в баре отеля Хантурянов с Дугом и остальными братьями, которые собрались, как какие-то стайные птицы, и немедленно облепили Дуга, каждый пил гораздо больше, чем следовало, в чем все согласились друг с другом, и говорили о старой семье, старой стране, старой войне. Старший из братьев был пехотным сержантом и отморозил ноги в лесах Хертген, они и сейчас еще болели. Дуг еще раз дико оплакал утрату их бесстрашной, яростной юности. Гранту показалось в этот момент, что ныряние и то, что им двигало, ушло, все ушло к черту, и все надрались. Он замечал это и с Бонхэмом. Когда они влезали в машину ехать в аэропорт, им махали руками радостные Хантуряны, а они оба были крепко пьяны; и хотя они вовсе не напились до положения риз, но все же было нечто, чего Рон не хотел бы.
Уже стемнело, и большой реактивный самолет с мощным свистом пронесся над заливом с включенными посадочными прожекторами, резина взвизгнула, когда колеса коснулись земли, он взревел, немедленно включив реверс, и пробежал до конца полосы, как будто собираясь вылететь в яму, вырытую для продолжения посадочной полосы, затем, как толстая неуклюжая птица, развернулся и покатил к вокзалу. Бюрократические дела середины двадцатого века, та же самая убийственная безличность управления большими группами людей, которую оба они профессионально ненавидели, отделили их от нее так же надежно, как электрифицированная колючая проволока концентрационного лагеря, но они могли стоять на балконе для встречающих и, склонившись за перила в душном, пахнущем морем воздухе, смотреть на нее, когда самолет изрыгнул весь груз по-зимнему одетых отдыхающих и бизнесменов, которые спускались с трапа, стоявшего поперек гудронированного шоссе, вслед за хорошенькой стюардессой.
Грант увидел ее едва ли не до того, как она вышла из темной пещеры люка: волосы цвета шампанского, маленькая головка, широкие плечи, женские бедра над длинными гладкими ногами, — и начал реветь и махать руками, как сумасшедший бык. Ее вид наполнил грудную клетку таким давлением, что он бы не удивился, если бы даже заболел воздушной эмболией. Он все хотел показать ее в толпе Дугу. Сначала она их не увидела, а увидев, лишь один раз махнула рукой. Смущенно улыбаясь, она шла к ним своей необычной походкой и прошла под ними к таможне. Когда Дуг все же рассмотрел ее, удостоверившись, что это именно она, он только и смог сказать с изумлением: «Господи, святой Иисусе!»
— Ты так чертовски орешь, — были ее первые слова. — Я уже забыла, какой ты шумный. — Она улыбалась и по какой-то неясной причине (Грант знал причину, но не мог ее сформулировать) покраснела. Радостно, по крайней мере для Гранта, было видеть выражение абсолютно беззащитной любви на ее лице. И утреннее настроение, когда он удивлялся, почему не взял одну из манекенщиц, казалось ему сейчас абсолютно безумным.
— Ну, теперь ни о чем не беспокойся, — сказал он, как только паспортный контроль, таможенные декларации, осмотр багажа и все остальное — все маленькие непрерывные платежи частями души тем организационным силам, которые сделали возможным такой чудесный транспорт — было закончено, и они покатили в город. — Мячик у нас. У нас все готово для большой и веселой вечеринки. — Лаки, сидящая на переднем сиденьи между ними, выглядела слегка разочарованной, когда он отвернулся от дороги и страстно глянул на нее. Но потом она положила ладонь ему на руку, спокойно и скромно, на его бицепс, который управлял рулем. — Это будет здорово, — снова уверил ее Грант. — Ты повеселишься, как никогда в жизни. В этой поездке. Я обещаю.
Дуг явно бешено влюбился в нее с самого первого взгляда, не плотски, но как рыцарь Круглого Стола в леди другого рыцаря, и сейчас он перебивал их, чтобы обо всем рассказать. Это включало его родственников Хантурянов, отца, мать и пятерых неженатых сыновей, их отель, сэра Джона Брейса и манекенщиц, шизоватую вечеринку вчера вечером, из-за которой сэр Джон так высмеял себя. Лаки держала ладонь на руке Гранта и слушала, и ее легкое прикосновение заставляло Гранта раздуваться от счастья, гордости и особенной супермужественности, которую она всегда как-то ему внушала, хотя он нервно заметил, что она не взрывалась от смеха, как должна была бы.
Как будто по какому-то невысказанному соглашению они не поцеловались в аэропорту, воздержались даже от серьезных прикосновений, и они не целовались, пока не остались одни в спальной Гранта в гостиничном номере, а Дуг куда-то тактично ушел — поплавать, как сказал он. Здесь, наконец, Грант крепко обнял ее (именно такая близость — и они это инстинктивно знали — была нужна им для поцелуя). Это был поцелуй такой глубины и силы, таких поисков языками, что Грант ощутил, будто его душу высасывают из черепа и втягивают через рот в эту девушку, и он был счастлив отдать ее. В аэропорту и все время после и снова прямо сейчас он удивлялся тому, что у него хватило ума пересечь невидимый и роковой Рубикон своей жизни и позвать сюда Лаки. Всего лишь в прошлом году в это же время у него была связь с одной местной богатой девушкой в Индианаполисе, связь какой-то эмоциональной ярости, но во время всех месяцев, пока она длилась, никогда не возникал вопрос рока, он все время знал, что это кончится (что и произошло), что он кончит тем, что вернется к старой жизни с Эбернати. Девушка из Индианаполиса была отъявленной сукой, вот почему он знал, чем это кончится. Но не эта, не эта. Не эта, которой он собирался отдать в рабство себя и все, что у него было, работу, все, за что он стоял и надеялся стоять. Все неважно. Все, кроме этого. И ему плевать.
Конечно, он мог не говорить ей всего этого, даже части этого. Так что, когда он зарылся носом между ушком и волосами, он снова сказал то, что несколько раз говорил раньше.
— Хансель и Гретель, — хрипло сказал Грант. — Хансель и Гретель снова в пути. Привет, Гретель.
— Никогда не давай им разрушить нас, — прошептала Лаки у его горла. — Обещай, что ты никогда не позволишь.
— Обещаю, — сказал он. — Это я обещаю. Им не удастся. — Он продвинул дальше свой нос. — Но может быть, мы сейчас параноики. Говорят, что весь мир любит влюбленного.
