Кэти Хикман - Гарем
— Кто я? — недоумевающе переспросила та и подняла на Селию жалобные глаза, слезившиеся, как у старухи. — Но все знают, кто я.
— Конечно, все знают, — улыбнулась ей девушка. — Во дворце каждому известно, что вы любимая наложница нашего султана. И что вас зовут Хайде. Хайде-кадин.
При звуке своего имени женщина вздрогнула, и опять ее ногти судорожно заскребли кожу на руке. Потом, обессиленная, она откинулась на подушки. Селия тревожно оглянулась, вдруг осознав, как долго уже длится ее отсутствие.
— Мне пора возвращаться, — прошептала она.
Хайде не отозвалась, но, когда девушка приподнялась, чтобы уходить, ухватила ее за подол платья.
— Откуда вы узнали, что я здесь?
— Мне рассказала о вас Гюляе-хасеки.
— Гюляе-хасеки? — переспросила женщина совершенно равнодушно, будто это имя она услыхала в первый раз в жизни.
— Да.
Селия подумала было поведать ей о судьбе хасеки, но потом решила не делать этого. Не стоит волновать несчастную. Кроме того, этой женщине, в ее украшенном драгоценностями одиночестве, скорее всего, нет никакого дела до судеб гарема. Тут Селии пришла в голову новая мысль, и она присела на край ложа.
— Гюляе-хасеки рассказала мне кое-что еще. Вернее, она начала, но не успела докончить. Мне кажется, кадин, что вы могли бы тоже знать об этом. Я говорю о Ночных Соловьях из Манисы.
Женщина мгновенно насторожилась, все ее поведение изменилось на глазах Селии. Она со страхом уставилась на девушку.
— Кто же не знает о Ночных Соловьях из Манисы? — начала она, но вдруг голос ее смолк, взгляд скользнул в сторону, и женщина, краем глаза заметив муху, ползшую по обшитой деревом стене, принялась следить за ней, отвернувшись от Селии.
— Вы говорили, кадин… — Селия слегка прикоснулась к руке женщины, желая вернуть ее мысли в прежнее русло.
— О чем я говорила? Ах да. Кажется, принцесса Хюмайше подарила своему двоюродному брату, старому султану, трех рабов. Их выбрали за сладкозвучное пение.
— Кто это был? Как их имена?
Но внимание Хайде снова рассеялось, глаза принялись следить за мухой, ползающей по стене. Потом женщина отодвинулась поглубже в тень.
— Прошу вас, припомните пожалуйста, кадин.
— Что тут припоминать. Все их знали. Это были Сафие-султан и Хассан-ага, конечно.
— А третьим был кто?
— Как кто? Ясно, что карие Михримах.
— Карие Михримах? Но кто это? Я никогда не слышала такого имени.
— Она умерла. Валиде любила ее, любила даже слишком сильно. Была ей словно настоящая сестра. Ох, говорили, что валиде все могла бы ради нее сделать. Но Михримах убили. Они сунули ее в мешок и бросили в Босфор. Утопили. Так говорят в гареме, во всяком случае. Но я-то не стану кричать всем и каждому о том, что знаю сама. — Она чуть придвинулась к девушке. — Никому на свете я не расскажу о том, что мне известно.
Наступило молчание. Нарушила его Селия, осторожно начав:
— В таком случае я все сумею узнать у Гюляе-хасеки.
— Разве она что-нибудь знает? — В голосе Хайде звучало откровенное удивление.
Девушка кивнула.
— Она выведала их секрет? Знает, что карие Михримах до сих пор живет во дворце? Здесь, в этом самом дворце?
— Да, кадин. — Селия медленно кивнула головой, подтверждая сказанное. — Именно это она и знает.
Сафие, валиде-султан, мать Тени Аллаха на Земле, вернулась к окну, в которое только что глядела, погруженная в размышления, и снова присела на диван. Накинула на плечи соболью шаль и подозвала к себе кота, устроившегося поодаль, в противоположном углу.
Стоял самый тихий час ночи. Сафие, подложив под себя босую ступню, выпрямила поудобнее спину, вынула из ушей тяжелые подвески из горного хрусталя, потерла наболевшие мочки ушей, с облегчением выдохнула и снова тут же набрала в грудь прохладного воздуха, глубоко втягивая ноздрями аромат ночного сада. За садами лежал спящий город, прекрасный, как сон. Никогда он не бывал так красив, как по ночам. Ее зоркие глаза различали неподвижные силуэты лодок и галер, торговые причалы на берегу, темную громаду Галаты, а за нею окруженные виноградниками дома поселившихся в Стамбуле чужеземцев. Где-то на краю сознания забрезжило воспоминание о том английском торговце: память об удовольствии, которое ей доставил разговор с ним, его любезность. Но что-то в этом воспоминании — что-то, чему она сама не хотела дать определение, — тревожило ее воображение глубже. Что-то в его внешности, фигуре, в том, как он держался. Его по-мужски стройный, подтянутый силуэт волновал Сафие.
Не поторопилась ли она, назначив ему новую встречу? Ведь за долгие годы, с тех пор как она стала валиде-султан, она не допустила ни единой ошибки. Ни единой! И сейчас не допустит. Но мысленно Сафие представила его настойчивый, упорный взгляд, такой, с каким он вглядывался в глубину паланкина, желая разглядеть ее лицо.
Эти соболя иногда становятся тяжелыми как свинец и давят на ее плечи.
Со вздохом валиде прилегла на подушки, потянулась. Нельзя отрицать того, что она стала меньше спать последнее время, но пока это обстоятельство не тревожило ее. В юности она много тренировалась, стараясь сократить часы, отведенные для сна. А когда освоила эту науку, то тем самым обрела бесспорное преимущество перед остальными обитательницами гарема Мюрада, получила то, чего не было ни у одной из них, — время. Время для того, чтобы размышлять, планировать, рассчитывать, а значит, оставаться на десяток шагов впереди всех других. И когда наконец, после более чем двадцати лет строжайшей самодисциплины, она стала тем, кем надеялась стать, — валиде-султан, самой могущественной женщиной во всей Оттоманской империи, — оказалось, что эти ее навыки лучшие из возможных.
Уединение стало для нее более благотворным, чем сон. Обладание одиночеством во Дворце благоденствия было более редким даром, чем приязнь султана, и даже теперь оно оставалось для нее роскошью. А та старая гречанка Нурбанэ, прежняя валиде, как она в прошлые дни бранила Сафие за склонность к уединению. Для рядовых карие, теснившихся в своих жилищах, как куры на насесте, желание остаться одной считалось непозволительным; для наложниц же султана оно граничило с нарушением приличий. Сафие-хасеки, ставшей второй дамой империи и уступавшей первенство лишь самой валиде Нурбанэ, полагалось жить открыто, и любая из прислужниц могла посетить ее в любое время.
«Если б все зависело только от Нурбанэ, за мною слежка велась бы даже во время сна, — подумала валиде и удовлетворенно улыбнулась. — Видела б ты меня сейчас, гречанка», — усмехнулась она и вытянула перед собой узкую ладонь, любуясь сверкающим изумрудом. Перстень этот был отнюдь не прост, с одной стороны под камнем имелась почти невидимая защелка, скрывавшая крошечный тайничок с таблеткой опиума. Сейчас в нем покоилась та самая таблетка, что находилась там и пятнадцать лет назад, в тот день, когда она сняла это кольцо с еще теплой руки Нурбанэ.
