И солнце взойдет (СИ) - О&#39

Так что, только увидев парнишку, который скалился из угла и прятал за спину от наступавших полицейских видавшую виды гитару, Рене сложила на груди руки и, перекрывая шум собравшейся толпы, спросила по-французски.

— Могу я узнать, что здесь происходит?

Разумеется, вся сценка смотрелась довольно нелепо. Маленькая девушка, два крепких копа, толпа бездомных и оборванцев, которые уже хрустели стиснутыми кулаками. А позади всех дрожащий за свой инструмент парнишка. Вздохнув, Рене сделала шаг вперед. Она слишком устала, чтобы разбираться, но, похоже, кроме неё попросту было некому.

— Господа, это медицинский кабинет, а не поле для лакросса. Пожалуйста, покиньте помещение и оставьте меня с пациентом, как того требует закон.

— Он арестован, мисс, — гаркнул один из полицейских. — За грабеж.

— Вот же придурок, — прошипел невесть как очутившийся за ее спиной старик Джон. — Говорили ведь… Йэх…

Рене бросила взгляд на ободранные в кровь руки Клопа и покачала головой. А тот смотрел на неё с такой надеждой, словно она не меньше, чем премьер-министр страны, и прямо сейчас придумает новый закон. Но чудес не бывает. Не говоря больше ни слова, Рене протиснулась сквозь толпу и подошла к мальчишке. Схватив с ближайшего стола простейший перевязочный материал, она кинула на пол сумку и прямо в верхней одежде уселась перед Клопом.

— Зачем? — задала Рене простой вопрос, из принципа переходя на английский который любая канадская полиция старательно игнорировала. А иногда могла за него даже оштрафовать.

— Зачем прибежал сюда? — насупился парень, но послушно протянул руку, повиновавшись требовательному взгляду.

— Нет. Зачем грабил. — Она тщательно вымывала из мелких порезов осколки и какие-то щепки. — Тебе нечего было есть?

— Нет, — огрызнулся Клоп и оскалился, словно детеныш канадской росомахи, когда на раны попал антисептик. Ох, малыш. — Мне нужны были струны…

— Ты издеваешься! — зашипела ошеломленная Рене, а Клоп даже отшатнулся от неожиданности и обиженно заморгал. — Ради куска нейлона решил опять поиграться с законом? Мик, тебе сколько лет?

Он нахмурился, услышав свое настоящее имя, но Рене не обратила внимания.

— А что мне было делать? — огрызнулся тогда в ответ Клоп. — Нет струн — нет денег, а нет денег — нет струн. И дека расшаталась…

— Но не воровством же, — она в отчаянии вздохнула. С такой примитивной логикой спорить было почти невозможно. — Думаешь, ребята не помогли бы?

— Вы там долго еще? — прервал их нетерпеливый полицейский.

— Сколько потребуется, — процедила Рене опять с женевским акцентом и снова вернулась к бинтам. — Насколько тебя теперь посадят?

— Месяца два или три, а потом исправительные работы. Точнее, прокурор уже скажет, — вздохнул Клоп и машинально погладил потрепанную гитару. — Вы присмотрите за ней?

— За кем? — недоуменно спросила Рене. Но вместо ответа мальчишка протянул ей инструмент.

— Эти, — кивок в сторону старика Джона и сердитого Чуб-Чоба, — даже за своими штанами уследить не могут. А уж о ней и подавно забудут.

Рене растерянно отстранилась.

— Пожалуйста? — Это была та самая полупросьба-полувопрос, отказать в которой она не могла. А потому оставалось только вздохнуть.

— Хорошо, — тихо проговорила Рене. И от увиденного в голубых глазах облегчения захотелось порвать на клочки этот чертов несправедливый мир.

В свою крошечную квартирку на втором этаже Рене ввалилась уже после полуночи. Взглянув на электронный циферблат, она хмыкнула новому рекорду и медленно сползла на холодный пол. Сорок часов. Наверное, все же стоило засунуть свою гордость куда подальше и взять у Ланга отгул. Но кто бы мог подумать! Рене покачала головой, а затем ласково огладила бок аккуратно поставленной рядом гитары. Лучшие деньки той давно прошли, но струнная красавица по-прежнему звучала звонко и чисто. Рене оперлась головой о стену и смежила веки. Следовало бы встать и почистить зубы, но сил уже не было. Полицейские ушли лишь полчаса назад, успев поговорить со всеми, кто еще находился в центре. Рене попросили не уезжать из города, на что она фыркнула и попросила перестать пачкать жирными отпечатками шкаф с медикаментами. В общем, голова гудела от событий, ноги от работы, а руки… руки вообще ничего не чувствовали, потому что окоченели. Стянув с себя тощий шарф, Рене расстегнула куртку и кинула ее тут же на пол. Завтра… Она все сделает завтра.

Со стоном поднявшись на ноги, словно совершив восхождение на Кордильеры, Рене огляделась и тяжело вздохнула. Какой же… бардак. Почти как у доктора Ланга. Вот, например, рядом с коробочкой, где раньше покоилась подаренная дедушкой брошь в виде нейрона, пристроились сваленные в кучу учебники, тут же на колченогом столе стояли пустые горшки для нуждавшихся в пересадке цветов, а дальше комод и ворох акварельных набросков. На старом кресле — чистый халат да вчерашнее платье. А на тумбочке у кровати, среди рабочих тетрадей по анатомии, лежала открытка. Откуда-то из Гватемалы, а может, из Гондураса — Рене не запомнила толком. Она больше вглядывалась в почерк матери, которым та поздравляла с давным-давно прошедшим днем рождения. Подумаешь, перепутала месяц, со всеми такое случалось. Ведь так? Но откуда тогда это чувство придуманности? Будто бы все открытки, подарки и воспоминания — плод воспаленной фантазии. Однако там же в конверте нашелся вполне материальный чек на целую тысячу долларов с набившим оскомину пожеланием купить себе что-нибудь для души. Рене хмыкнула и перевела взгляд чуть дальше. Туда, где лежало раскрытое на третьей главе новейшее издание атласа по неврологии с иллюстрациями Неттера. Куда уж душевнее… Пробормотав что-то про необходимость уборки, Рене прошаркала в ванную, оттуда на кухню за стаканом воды, потому что есть уже давно не хотелось, а дальше — кровать и забвение.

Утро наступило совсем неожиданно. Словно кто-то щелкнул в голове выключателем, и Рене открыла глаза. За окном стояла унылая хмарь, в комнате гуляли привычные сквозняки, радио бубнило нечто настолько безрадостное, что не хотелось даже вникать. С тихим вздохом выбравшись из теплой кровати, Рене попробовала кончиками больших пальцев ног холодный пол, поморщилась, а затем решительно встала. Ступни мгновенно свело из-за никуда не девшейся усталости, а в мышцы будто воткнули тысячу игл. Невольно охнув, Рене накинула старую кофту и похромала к окну отдернуть выгоревшие жалюзи. Ну а дальше, помимо нагонявшей тоску музыки, вселенная обрадовала отсутствием горячей воды, сломанным бойлером и опоздавшим автобусом. И когда на полчаса позже положенного Рене все-таки ворвалась в отделение, то вдруг вспомнила, что забыла дома обед. Стало понятно, что день как-то сразу не задался.

Единственное, чего ни она, ни доктор Ланг, ни кто-либо еще пока не знали, что каждое из этих событий, первопричина которых терялась в вечере вчерашнего дня или раньше, вдруг сорвала мир с положенной ему колеи. Все пошло под откос, отчего у запутавшейся в своих же ходах вселенной случился цугцванг, а каждый следующий шаг неизбежно вел к катастрофе. Что же, этот ноябрь был определенно из числа несчастливых.

Оповещение о чрезвычайной ситуации застало Рене в одной из процедурных, где во время простого осмотра у пациента случился спонтанный пневмоторакс. И она не обратила бы на привычный сигнал внимания, — ради бога, это крупнейшая больница Монреаля! — кабы не одна мелочь. Нюанс, что носил имя ее головной боли.

— Доктор Ланг. Код синий. Комната один-десять, — четко произнесла совершенно равнодушная к чужим проблемам система информирования. — Доктор Ланг. Код синий. Комната один-десять.

За почти три месяца работы в отделении хирургии Рене четко усвоила две вещи: нельзя пить воду из кулера в главном холле и… доктора Ланга вызывают только в совсем безнадежных случаях. В тот момент, когда пациент примерно уже на три четверти мертв или разобран на мельчайшие составляющие. Энтони могли выдернуть среди ночи или во время другой операции, и тогда приходилось заканчивать за него, а потом мчаться заново мыться. Его случаи всегда были сложными. Настолько трудными, что порой хотелось разреветься от напряжения или усталости. Но только они могли научить Рене тонкому искусству спасения жизней.