Развод. Пусть горят мосты - Стася Бестужева
Слушаю его обвинения и понимаю — это не профессиональная критика. Это попытка дискредитации, подрыв авторитета нового руководства.
— Олег Петрович, методика, которую я использовала, признана во всем мире. Она дает лучшие результаты при минимальной травматичности для пациента, — объясняю, стараясь сохранять спокойствие.
— Может быть, в Москве так принято, — его голос становится язвительным, — но здесь, в Петербурге, у нас свои традиции. Свои стандарты качества.
— Стандарты качества должны соответствовать мировому уровню, а не местным привычкам, — отвечаю резче, чем хотела.
Его лицо темнеет. Встает из кресла, направляется к двери.
— Я подаю официальную жалобу в медицинскую коллегию, — бросает он через плечо. — На некомпетентность и превышение полномочий.
Дверь захлопывается за ним с силой, отчего дрожат стекла в книжном шкафу.
Остаюсь сидеть в опустевшем кабинете, чувствуя, как усталость наваливается свинцовым грузом. Месяц в Петербурге, а я до сих пор воюю за право работать по современным стандартам, за право быть услышанной собственными подчиненными.
Телефон на столе мигает красным — входящий звонок. Анна Петровна.
— Елена, дорогая, — ее голос звучит встревоженно. — Мне только что звонили из медколлегии. Доктор Смирнов подал на вас жалобу.
— Да, знаю. Только что он мне об этом сообщил.
— Это серьезно, — вздыхает она. — Смирнов пользуется авторитетом в профессиональных кругах. У него много связей, много сторонников среди старого поколения врачей.
— Анна Петровна, — говорю, чувствуя, как голос дрожит от эмоций, — может быть, я действительно слишком торопилась с изменениями? Может, стоило постепеннее...
— Нет, — перебивает она решительно. — Вы делаете все правильно. Просто некоторые люди боятся нового. Боятся признать, что их методы устарели.
После разговора с Анной Петровной иду в операционную — сегодня запланированы две сложные операции. Но атмосфера в отделении заметно изменилась. Медсестры переглядываются, говорят вполголоса, прекращают разговоры, когда я появляюсь.
Старшая медсестра Валентина Ивановна подходит ко мне с виноватым видом:
— Елена Викторовна, простите, но доктор Смирнов говорил с персоналом. Сказал, что вы... что методы, которые вы используете, могут быть опасными для пациентов.
Понимаю — это уже не просто конфликт двух врачей. Это попытка настроить весь коллектив против меня, создать атмосферу недоверия и саботажа.
— Валентина Ивановна, — говорю твердо, — я работаю врачом пятнадцать лет. За это время спасла сотни жизней. И никогда не рисковала пациентами ради собственных амбиций.
— Конечно, конечно, — торопливо соглашается она, но в глазах читается сомнение.
Первая операция проходит в напряженной атмосфере. Ассистенты выполняют мои указания механически, без той слаженности, которая была раньше. Чувствую, как каждый мой жест оценивается, анализируется, запоминается.
К обеду усталость становится невыносимой. Сижу в кабинете, пытаюсь сосредоточиться на медицинских картах, но мысли постоянно соскальзывают на один вопрос: а правильно ли я поступила, кардинально изменив жизнь детей ради собственных амбиций?
Стук в дверь отвлекает от мрачных размышлений. Входит Максим — взволнованный, с растрепанными волосами.
— Лена, я слышал о конфликте со Смирновым, — говорит он, садясь напротив. — Как дела?
— Плохо, — признаюсь честно. — Чувствую себя чужой в собственной клинике. Может быть, мы поторопились с переездом? Может, стоило остаться в Москве, найти компромисс?
Максим берет мои руки в свои, и от этого прикосновения становится немного спокойнее.
— Лена, послушай меня внимательно. Ты самый талантливый врач, которого я знаю. Твои операции спасают жизни. Твои методы действительно лучше устаревших стандартов.
— Но коллектив против меня...
— Не весь коллектив, — возражает он. — Несколько человек, которые боятся потерять статус-кво. Остальные просто выжидают, смотрят, на чью сторону встать.
— А дети? — спрашиваю, и голос срывается. — Ника плачет каждый день, не может привыкнуть к новой школе. Даниил стал замкнутым, перестал играть с другими детьми. Что, если я разрушила им жизнь?
Максим встает, обходит стол, обнимает меня за плечи.
— Детям нужно время. И твоя поддержка. Но не жертвенность. Они должны видеть сильную мать, которая борется за свое место в жизни, а не сломленную женщину, которая сомневается в каждом решении.
— Иногда кажется, что все против нас, — шепчу, прижимаясь к его плечу.
— Не все. Я с тобой. Анна Петровна с тобой. Многие сотрудники клиники тоже, просто пока боятся это показать.
Его объятия дают ощущение защищенности, которого так не хватало последние недели. Понимаю, что наши отношения действительно переходят на новый уровень — от дружбы и взаимной поддержки к чему-то более глубокому.
— Максим, — говорю, поднимая голову и глядя ему в глаза, — а что между нами происходит? Я имею в виду... лично между нами?
Он улыбается, мягко поглаживает мои волосы:
— Происходит то, что должно было случиться еще в Москве. Но тогда ты была замужем, а я боялся разрушить дружбу.
— А сейчас?
— Сейчас мы свободные взрослые люди, которые прошли через многое и знают цену настоящих чувств.
Наклоняется, целует меня — осторожно, нежно, словно боится спугнуть. Отвечаю на поцелуй, чувствуя, как внутри что-то оттаивает, начинает жить заново.
Звонок телефона прерывает момент близости. Секретарь сообщает, что в приемной меня ждет посетительница — Александра Николаевна Федоркова.
Свекровь. Мать Павла. Что она делает в Петербурге?
— Проводите ее в кабинет, — говорю, выпрямляясь и приводя в порядок прическу.
Максим понимающе кивает:
— Я подожду в соседнем кабинете. Если что — кричи.
Александра Николаевна входит с таким видом, словно это ее кабинет, а я — нежелательная посетительница. Элегантный костюм от дорогого дизайнера, безупречный макияж, холодная улыбка.
— Елена, — говорит она вместо приветствия. — Какая у тебя милая клиничка.
— Здравствуйте, Александра Николаевна, — отвечаю официально. — Чем обязана визиту?
— Поговорить. По-женски, без лишних свидетелей, — она садится в кресло, не дожидаясь приглашения. — О детях. О будущем. О том, что ты творишь с моей семьей.
— С вашей семьей? — переспрашиваю, чувствуя, как поднимается раздражение. — Ника и Даниил — мои дети.
— Носят фамилию Федорковых. Наследники нашего рода. И я не позволю тебе вырастить их в нищете, вдали от отца, в атмосфере твоих неврозов.
Неврозы. Классический прием семьи Федорковых — обвинить меня в психической неуравновешенности.
— Александра
