Сосед будет сверху - Ксюша Левина
— Простите, ваша светлость, продолжайте, пожалуйста, тужиться, — хохочет тот в ответ, изучая выходящую из аппарата ленту.
Пушкина сжимает мои пальцы так, будто вот-вот сломает. Сразу все.
— А... скоро? — спрашиваю я осторожно у доктора, а тот в ответ говорит нечто про небольшое раскрытие и уходит без каких-либо прогнозов, пожав плечами и прихватив бумажную ленту с собой.
Мы с Пушкиной снова остаемся одни, и почему-то я начинаю волноваться. Как пацан. Мне реально страшно. Это я ее боюсь? Я усмехаюсь себе под нос — да, блин! Она вообще первая и единственная девушка, от которой у меня мурашки по коже.
— Пушкина — ты страшная женщина. — Я наблюдаю за тем, как на очередной схватке она доламывает мне пальцы и стараюсь улыбаться.
— Я... Я не Пушкина... Я — Данте-ес! — воет она. — Давай болтай, блин! Неси чушь какую-нибудь!
— О, это я запросто, — погладив свободной рукой ее макушку, говорю ей. — Я вот подумал. А не назвать ли нам сына в честь пращура (отдаленный предок, родоначальник)? Ну, в честь Дантеса?
— Владимиром? — Она выдыхает и, ослабив хватку, откидывается на кушетку. Я уже заметил закономерность — у меня есть что-то вроде минуты адекватной Алекс, прежде чем ее снова начнет колбасить.
— Каким на хрен Владимиром?
— Дантесом.
Блин, это похоже на разговор слепого с глухим.
— Не знаю, о каком Владимире речь, но я про Жоржа. Ну, точнее, про Георгия. Жорика. Почему нет?
— Хорошо, что мы забыли гениальную идею назвать его в честь деда — Сашей, а то запутались бы окончательно. Я все равно настаиваю, что Сан Саныч — имя для сантехника.
Теперь моя очередь закатывать глаза, а Пушкиной — цепляться за меня, чтобы разделить сраную боль на двоих.
— Мне не нра-авится хренов Жо-орж, — уже возмущается она сквозь стиснутые зубы. — Давай Влади-миром!
— Не пойму, причем здесь Владимир вообще.
— А Дантес разве не Владимир? Какой Жорж, что ты несешь? Я точно помню — Влади-и-ми-ир! Я же откуда-то это взяла? Наверняка… А, точно! — радостно вскрикивает Сашка, видимо, миновав очередную схватку. — Это ж певец такой. Ну, ведущий. Про жратву передачу была, не помнишь, что ли?
Я умиляюсь ей. Она еще так смотрит, что я почти боюсь не вспомнить то, чего и не знал в помине.
— Пушкина, ты такая тупая у меня, — я не сдерживаю смеха.
— Ты совсем охре…
Я целую ее, как раз когда Саша вновь начинает тужиться.
— Такую тебя и люблю.
— ТУПУЮ-Ю? — Нас, должно быть, слышит весь этаж, хоть мы и находимся в отдельном родзале.
— Такую, какая есть. Ты, кстати, голодная? Что хочешь съесть после? Я организую.
— Шаурму. МНОГО ШАУРМЫ! Твоего мальтибуля хрен проко-ормишь!
Что-то как будто меняется. Саня медленно поворачивает в мою сторону голову и выдает тихое «Ой».
— Ой?
— Ой.
— Да что «ой»?
— Зови врача, быстро. Кажется, началось!
Я не понимаю, что там началось. Зато слышу ее сдавленный стон и чувствую, как в следующую секунду мне все же выламывают палец. Мы с Пушкиной орем в унисон. Я хватаюсь за руку, она — за поручни койки. Начинается суета. Не въезжаю, что происходит, но вот Саша уже лежит на кресле. Это как вообще? У нее между ног врачи, рядом какая-то женщина в форме. Все командуют.
— Шить зовите, — велит главный медсестре.
— Чего? Чего шить? — в голове не сходится. Палец болезненно пульсирует и отвлекает, но Саня тянется ко мне снова, и я вынужден пожертвовать ей другую руку.
— Отдыхай, — командует доктор.
— Окей, — говорим мы хором.
— Да не вы, папаша. Александра пусть отдыхает.
— А-а...
— Ты чего? — Она часто дышит, хмурится.
— Ты мне палец, кажись, сломала. Слушай, Пушкина, ты… ты ребенка рожаешь.
— Ага.
— Живого нового человека.
— Ну.
— Офигеть! Это же магия!
— Да, я волшебница, мать твою! — почти улыбается она, а потом снова скручивается вся, кукожится и напряженно рычит.
— Не рычите! — рявкает врач. — Уведите папашу! Он какой-то зеленый.
— Я-я никуда не пойду!
Как тут не стать зеленым-то? Палец распух так, что превратился в огромную сосиску. Ещё и Пушкина страдает, будто по ней проехали катком. Дважды.
— И еще разок! — командует врач, словно опытный дирижер.
Что-то происходит, все активизируются.
— Да он реально санте-е-ехник! Походу, у него там с собой... целый... чемодан... с инструме-ентами-и-и! — вопит Саня, и ее тут же просят не болтать, а я бросаюсь к акушерам, которые рявкают, чтобы не смотрел.
— Как не смотреть? Вы че! Что я там не видел? Это мое там все.
Спорить им некогда, но и мне ни черта из-за голов и рук не видно.
— Все. Все, не тужься, дорогая. Все... Вот и все.
Что-то большое. Синеватое. Странное. Кричащее. Оно просто раз — и появляется в комнате. И тут же на этом «чем-то» будто концентрируется внимание вселенной.
— Пуповину перережете? — слышу я сквозь туман и смотрю на нового человека в комнате.
Я тяну руку к ножницам, а врач качает головой.
— Да тут палец в кольца не войдёт. Ладно, в следующий раз поучаствуете.
Просто киваю и отхожу. Все вокруг копошатся, суетятся, а мы с Саней замираем перед синеватым вопящим гремлином, который попутно успевает кряхтеть и... дышать. Ну кажется. Ну, то есть, он живой. Настоящий.
— Как он? Как… — пытаюсь я сформулировать и выдавить из себя вопрос.
— По ощущениям, как три кило горячих сарделек, — комментирует Саша, оценив комок в пеленке. — Ну он тяжелый, горячий и… определенно человек. На бобра не похож.
— Слушай, он, конечно, не красавец, но мне нравится результат. Скажем так, я почему-то его уже немного люблю, только пока не понимаю, чем он это заслужил.
Мы смотрим друг другу в глаза и улыбаемся, а мелкий Дантес как будто уже злой на целый мир — лежит на животе Пушкиной и (наверное) пялится на нас недовольно.
— Только не говори мне, что это в первый и последний раз, — шепчу я, разглядывая потустороннее инопланетное лицо маленького Дантеса. — Если что, я готов предоставить тебе
