Сосед будет сверху - Ксюша Левина
Никогда не любил выкладывать о себе все на блюдечке, как-то привык, что сплетен и так полно. Да и редко кому было действительно что-то важно знать. В основном интерес окружающих крутился вокруг моих денег, тачки и работы. Зачем в таком случае кому-то что-то доказывать? В итоге большинство все равно подумают, что я мудак. Молчун. Высокомерный тип. Дурак. И «ну неужели он не понимает, как это выглядит со стороны?». А мне, блин, и не надо понимать. Я этим по какой-то шутке генетики — или вроде того — не обременен. Живу, как живется.
Я никогда не любил, а тут вдруг… полюбил. Не знаю, как так вышло, просто по щелчку. Бам, и ну…
Я сам не понимал, что чувствую. Долго не понимал, хотя еще во дворе на тренажерах увидел ее и залип. Даже выяснил у охраны, кто такая и где обитает. Молча наблюдал со стороны и не приближался, а тут она сама пришла ко мне — вся из себя строгая, злая и правильная. Мне одного взгляда хватило, чтобы понять — мы найдем общий язык. Только Пушкина пару раз — больше — заставила меня в этом усомниться.
Она была… Ну то есть она… Ну вы поняли. Блин. Говорил же, не умею я объясняться.
С другой стороны, я и паниковать никогда не умел. У меня же черный пояс по терпению. Я всегда просто спокойно ждал и не парился.
До этого самого дня.
— Воды уже отошли?
— Да, час... Нет, полтора…
— Да не тряситесь вы так! Мы никуда не опаздываем, спокойнее!
— Полтора... да, полтора часа назад.
— УЗИ когда делали?
— Ой.
Я мотаю головой из стороны в сторону. Из-за паники ничего толком не могу вспомнить и чувствую себя как никогда безответственным и беспомощным.
Ну, Дантес, давай, соберись! Ты же всегда спокоен, как танк!
— Ладно, — ворчит под нос доктор. — Фамилия?
— Пушкина. Н-нет, нет, стоп. Не Пушкина, так. — Выдыхай, Дантес, ты же не тупой, блин. — У неё моя фамилия. А я Дантес. Она Дантес!
— Пушкина, Дантес, — усмехается белый халат и будто пытается припомнить: — У нас наблюдались?
— Нет. Так вышло, что вы ближе всех, а у нас тут… воды.
— Ага, — с недовольным видом выдыхает тот мне в лицо. — Папашу уведите отсюда. Боже мой, сколько нервов-то!
— Саня, пошли, они сами справятся. Да не паникуй ты так, это же врачи. Ну!
Меня тянут за руку, а я смотрю, как закрываются двери, и под ребрами в области сердца так больно жжет. Затем минута, и я уже сижу на крыльце, а Шурик лижет мне лицо.
— Ты-то как, брат? — спрашиваю я у него. Шурик поскуливает и лишь после издает один протяжный звонкий лай.
— Мы Шурика заберем, хорошо? А вы как оказались с ним-то?
— Ды мы это... гуляли тут. И вот.
— Ну-ну, Шурик, пойдешь к нам? Ты же хороший мальчик, да? — Маша воркует над псом, цепляет поводок и уводит парня к машине.
Арнольд по-свойски бьет меня по плечу, а я хочу вмазать ему по роже. Нет, у меня нет с ним несведенных счетов, нормально общаемся, это, скорее, рефлексы.
Я даже не смотрю на него — и так тошно. Достаю сигарету и подкуриваю первую за полгода. Видела бы меня Пушкина, сожрала б с потрохами.
— Ты как? — Арнольд садится рядом.
— Ну, скажем, будь я с ней, было бы куда лучше.
— С Сашей?
Я киваю и, вытянув ноги, изучаю носки кроссовок, будто это что-то интересное.
— А она...
— Ну это наглость, что меня выперли. Что она там, а я здесь. — О, Дантес, да ты на взводе. — Нет, правда. А мне, значит, поддержка не нужна?
— И... а... — Арнольд явно барахлит и не догоняет, и я машу на него рукой. Мне его реплики для диалога не нужны.
— Нет. Я все понимаю, но мальтибули — это наше общее дело! Мы их вместе делали, но она — там, а я — здесь с тобой, сука!
— Да, но...
— Нет, правда, я… — продолжаю возмущаться, но мою речь прерывает порыв ветра, с которым распахивается больничная дверь, и Арнольд, кажется, выдыхает. — Что там?
Я смотрю на медработницу и напрягаюсь в одну секунду.
— Вы можете идти переодеваться. Александра Сергеевна сказала, что вы ей пригодитесь. И… — медсестра тушуется, опустив голову, — она…
— Говорите как есть.
— Она просила передать, что… если сейчас же не притащитесь, то можете… — женщина нервно сглатывает, — сами можете рожать своих мальтипублей. Или мультипуделей — я не разобрала, а она умывает руки. И дальше… дальше было нецензурно.
Блять, эти слова… Я охренеть как счастлив. Нет, правда. Губы сами собой разъезжаются в улыбке, аж челюсть сводит.
Вот это Пушкина, вот это моя девочка.
Мчу за медсестрой уже в предвкушении. Каких-то двадцать минут, и я там, с ней. Смотрю на Саню и умиляюсь самым натуральным образом.
— Выглядишь ужасно, — улыбаюсь я ей.
— ЗАКРОЙ. СВОЙ. РОТ! — вопит она, резким движением убирая с лица взмокшие волосы. — Это ты все затеял! Ты! А отдуваюсь почему-то я!
Ее щеки покрыты красными пятнами, глаза, кажется, на мокром месте. Нервничает, переживает, сжимает зубы и почти рычит.
— Да ладно, все зашибись будет. — Я подхожу к ней и протягиваю руку, но Саня закатывает глаза.
— Я позвала тебя сюда сказать, что… что от тебя одни проблемы!
— Говори, говори, я внимательно слушаю.
Ей на живот цепляют странную штуку с датчиками, а из аппарата рядом начинает выходить лента и доноситься быстрый равномерный стук, будто… чей-то пульс?
— Дантес, — жалобно скулит Пушкина, и у меня сердце разрывается от ее страдающего вида. А вроде говорят, что дети — это счастье и даже цветы жизни. — Может, пока не поздно, ну его, а? Пойдем шаурмы пожрем?
— Мальтибуль ваш не рассосется, — натягивая на ходу перчатки, строго заявляет вошедший в палату врач, который часом ранее встречал нас. — Так и что? Говорят, тут наследник самого Дантеса на свет появится.
— Наследник
