Эдвина Марк - Юная грешница

Грянул гром. Небо раскололось пополам. Мне пришлось закричать, чтобы быть услышанной среди внезапного грохота и шума дождя.

— Но это я! Это я!

Я увидела, как Жозеф взялся за ключ зажигания и вытащила голову из окна. Старая машина тронулась, а я осталась под проливным дождем. Она повернула и начала тяжелый путь к дому Жозефа, где Мария (замкнутая женщина с замкнутым, ничего не выражающим лицом) ждала своего мужа с детским недовольством.

Я почувствовала, что совсем промокла и направилась к дому.

Мне хотелось, чтобы Эллиот разволновался. Да, он получит красивую шуточку. Я шла целую минуту, а когда оказалась перед парадной дверью, поняла, что случилось.

Мне казалось, будто я дурачилась, сказав Джо, что люблю его, считала это частью плана… мести и приключения. Но это была правда. Как-то странно, в течение тех сорока пяти минут, пока я шла к дому под хлещущим дождем, это стало правдой.

Я любила Джо. Но уже потеряла его и хотела вернуть.

Я открыла дверь. За ней царила тишина. Часы пробили полночь, когда я на цыпочках поднималась по лестнице. Мне не хотелось будить маму. Но я знала, что Эллиот ждет, не спит и то и дело посматривает на светящийся циферблат часов (подаренных ему на одном из торжественных обедов). Однако говорить с ним тоже не хотелось. Нужно было о многом подумать.

Глава 2

— Проклятье!

Меня разбудил голос отчима. Я взглянула на часы. Половина девятого. По соглашению (добытому слезами и скандалами за шестнадцать лет моей жизни) в выходные я могла поспать подольше.

— Проклятье, — повторил отчим. Он ораторствовал перед мамой, что делал очень часто, особенно по субботним утрам, когда ходил за ней из комнаты в комнату, высказываясь хорошо поставленным голосом, выражая свои взгляды на все от секса до политики на пределе возможностей своих легких.

— Жалуются мне целый день. У них нет мужества наладить свою жизнь, и они приходят для этого в банк, а потом еще удивляются, почему мы их отсылаем. «Нам они необходимы, мистер Палма. Нам необходимы эти деньги!» Как часто мне приходится это слышать! И в своем собственном доме тоже. От тебя и от ребенка. Как будто вы не можете укладываться в свой недельный бюджет. Сто десять долларов в неделю только на хозяйство. Я не потерплю этого. Достаточно того, что я должен выслушивать жалобы весь день на работе, а хныканья в собственном доме не потерплю.

Послышалось приглушенное бормотание мамы.

— Но Белла стоит тебе пятьдесят долларов в неделю. Я понимаю в этом, дорогая, больше чем ты. У тебя когда-нибудь была горничная до того, как ты вышла за меня замуж?

Я прикрыла уши, чтобы ничего не слышать, но голос Эллиота звучал довольно пронзительно. Он обладал актерским тембром.

Наступила короткая пауза, потом раздалось новое раздраженное мычание или, возможно, тут для определения больше подходит слово «фырканье». Эллиот единственный известный мне человек, который четко произносит междометия. Его «фи!» заслуживает большого признания. Буква «х» слетает с губ многозначительно, со слюной.

— Выключи эту дрянь, — заревел Эллиот. — Не выношу радио и телевизор по утрам. Можешь смотреть и слушать свои глупости, когда меня нет дома, но два утра в неделю я, к сожалению, живу здесь. Мне необходимы тишина и покой.

Затем послышался звук, которого я боялась. Отчим выключил радио, пока то еще не успело нагреться, и мама заплакала. Горестные, безнадежные рыдания. Я сжала под одеялом кулаки, попыталась ни о чем не думать и снова заснуть. Бесполезно. В семействе Палма занимался еще один новый день. Первый акт рыдания мамы — закончился.

Теперь пришло время второго. Я сбросила с себя одеяло, встала, прошла в ванную и почистила зубы. Это не помогло мне, пока я не увидела свои посиневшие, покусанные губы, пока не провела языком по болящим, нежным местам и не вспомнила вчерашний вечер. Он показался мне вполне естественным, и купание у меня получилось уже веселое.

Через десять минут я забыла о рыданиях мамы внизу. Как много дней начиналось именно так: плач мамы, моя безнадежная, бессильная злоба. Сегодняшнее утро ничем не отличалось от предыдущих. Очень скоро я преподнесу Эллиоту сюрприз, который заставит его заткнуться.

Я вытерлась перед большим зеркалом, критически оглядела свое обнаженное тело, втянула живот, погладила груди, отбросила волосы со лба и попыталась представить чувства и действия мужчины, если он увидит меня в таком виде. Затем я вспыхнула, поежилась в теплом, влажном воздухе и стала торопливо одеваться. Голод терзал меня, и я чувствовала, что должна выпить кофе перед нашим субботним завтраком.

Я связала волосы в два свиных хвостика (Эллиоту это нравилось, а мне не хотелось сегодня утром его расстраивать) и спустилась по лестнице. Услышав мои шаги, мама перестала плакать. Я заперла свою ненависть в надежный шкаф, где она всегда хранилась, запыленная, готовая в любой момент вступить в действие, и даже смогла улыбнуться Эллиоту и маме, словно все было нормально, словно мы жили в дружной, идеальной семье, как утверждал (будь он проклят!) мой отчим. Мама вытерла глаза и выдавши из себя улыбку.

— Доброе утро, дорогая, — произнесла она. — Вчера вечером шел дождь, а утро сегодня прекрасное.

Я подошла, поцеловала ее в серую щеку, пахнувшую умершими надеждами, ушедшими навсегда воспоминаниями, и улыбнулась (да, мне даже удалось изобразить вторую улыбку) Эллиоту.

— Я попала под этот дождь.

— Возможно, вот в чем причина, — сказала мама Эллиоту.

— Это не оправдание, Грейс. Она должна учитывать случайности.

— О чем вы? — спросила я.

— Дорогая, кажется, ты вчера пришла домой поздно, — мама сделала в воздухе вялый, неопределенный жест. — Я спала, но Эллиот слышал…

— Держу пари… Просто держу пари… — произнесла я, принюхиваясь. — Кофе?

— На кухне, — ответила мама торопясь уйти, пока не разразилась гроза, если ей было суждено разразиться. — Я принесу тебе еще и вареные яйца.

— Семь минут первого, — заявил Эллиот.

— Твои часы спешат, — я злилась, возражая ему.

— Мои часы никогда не врут, и ты отлично знаешь это. Двенадцать — крайнее время, — последние слова были произнесены неожиданным, приглушенным тоном, который я называла змеиным шипением Эллиота. Его неожиданность производила впечатление только в первый раз: переход от драматической злобы к шипящему напору, но после второго и третьего раза к нему привыкали. Но с мамой он срабатывал всегда. Подобный тон мог вызвать у нее истерику в течение пяти минут. Последнее время я стала считать его забавным…

Однако мне никак не удавалось избавиться от страшной дрожи в животе.

— Ничего особенного, — отозвалась я. — Просто я гуляла с Рэем, и мы опоздали домой из-за дождя. Нам пришлось ехать очень медленно.

Я была невиновна, и Эллиот нахмурился, поскольку ничего не мог больше сказать.

— Мне придется поговорить с этим молодым человеком, — заявил он, продолжая строить из себя судью.

— Эллиот, пожалуйста, не надо, — я чувствовала, что мой голос звучал достаточно раздраженно, но мое сердце стучало от страха.

А если он позвонит Рэю и обо всем узнает? Я еще не приготовилась к этому… Пока не приготовилась.

— Готово, — крикнула из кухни мама.

Я пошла к ней. Она приготовила мне завтрак — чашечка из китайского фарфора, кофейник с кофе, апельсиновый сок, сваренные в смятку яйца и тост. Все было сделано с любовью, умело. Даже самые обыкновенные продукты выглядели как-то особенно, роскошно.

Это было одно из достоинств мамы, оставшееся от тех дней, когда она слышала комплименты в свой адрес и чувствовала любовь к себе. Снова и снова мама старалась (с серым лицом, с загнанным взглядом, болезненно сконцентрированном на стоящей перед ней задачей), как ребенок, сделать хоть что-то, чтобы получить от Эллиота одобрение своего скромного таланта, хотя муж постоянно задирал и изводил ее. Стол к обеду накрывался великолепно, еда готовилась очень вкусно, но девять из десяти раз мой отчим пожирал все с ледяным молчанием. Так он показывал, что лучшее — совсем не обязательно хорошо для Эллиота Палма, и что отсутствие неодобрения является его высшим комплиментом Грейс.

Как часто я наблюдала за мамой, подавленной, сникшей, словно продырявленный воздушный шарик, при виде хмурого, царственного выражения лица мужа. Подобно маленькой девочке, она всегда отступала, делала новую попытку и ожидала комплимента, который никогда не высказывался ее самодовольным богом и хозяином… Ожидала по старой памяти.

Несмотря на все свои старания, маме никогда не удавалось заслонить Эллиотом каким-то образом не забывшуюся нежность моего родного отца. Вероятно, он был веселым человеком. Вообще я по сей день верю, что память о нем (живая большей частью благодаря неосознанным воспоминаниям мамы, чем устным рассказам) удерживает меня от того, чтобы не возненавидеть всех мужчин. Я знаю, какими счастливыми бывают супружеские пары, как милые, отзывчивые люди делают добро другим.