Полина Поплавская - Кошка души моей
Дикая мысль вдруг мелькнула в воспаленном уме Пат: а что, если она тоже имеет на него виды?! Пат прикусила палец: Боже, да ведь она все еще думает о Руфи, как о той пламенной Кармен в холле Института биоэнергетики! Но она же своими глазами видела полубезумную старуху на кладбище.
…Поехать с ним в Женеву, снять квартиру, высылать деньги на обучение и при первой же возможности прилетать туда самой? Но на это – Пат знала – у нее не хватит ни времени, ни, пожалуй, даже денег.
Господи, как же ей спастись от этого наваждения? Уехать ночью, пока он крепко спит, тайно, не оставив ни письма, ни записки? И ни разу больше не испытать ощущения его тела, заполняющего ее собственное так, что нельзя ни вздохнуть, ни пошевелиться, а можно только блаженно изнемогать?..
А ведь она уже два раза звонила на студию и объясняла сходящему с ума Ловендусски, что плохо себя чувствует и что по контракту у нее есть три свободные недели в году, помимо каникул. Не раз пыталась она поговорить и с Милошем. Пыталась, сидя напротив него за столом, когда они возвращались в отель с какой-нибудь прогулки, пыталась в постели, когда он изнеможенно отрывался от нее. Но за столом Милош лишь опускал лицо, а Пат все равно видела ту почти бессмысленную плывущую улыбку и мгновенно затягивающиеся тусклой пеленой глаза, за которыми стоял ад надвигающегося желания, и она сдавалась. В постели же он робко и жадно, словно в первый раз, брал губами ее грудь, заставляя ее почувствовать себя не только возлюбленной, но и матерью – и Пат вовсе теряла голову.
Потом они почти перестали куда-либо выходить. Пат заказывала еду в номер, прося оставить ее у двери, но сама почти ничего не ела. Она пыталась заставить есть Милоша, но и он с трудом проглатывал лишь немного крабов или каштанового пюре. Зато они пили много золотистого швабского вина, делавшего тела и души невесомыми. Славянские высокие скулы Милоша стали резко выделяться на похудевшем лице, а окруженные синевой глаза казались огромно-неземными, словно у падшего ангела.
Как-то вечером, когда он впал в короткое забытье, Пат рискнула подойти к зеркалу, о существовании которого забыла, ибо уже вторую неделю зеркалом ей служило лишь открытое юношеское лицо. И она ужаснулась – ужаснулась даже не своим тридцати шести годам, в которых теперь бы не усомнился никто, а тому выражению безумия, которое мерцало в ее лине. Тогда она умылась, оделась и вышла на вечернюю улицу. Надо срочно уезжать, иначе она погубит и себя, и мальчика. «И у Руфи прибавятся два новых пациента», – усмехнулась она, как сомнамбула, шагая мимо идущих ей навстречу людей и не видя их.
Она прогуляла несколько часов и, шатаясь от слабости, так ничего и не придумав, кроме того, что так или иначе завтра уедет, вернулась в гостиницу.
Милош сидел на постели, тоже совершенно одетый, и его колотила крупная дрожь.
– Где ты была? – каким-то не своим голосом спросил он.
– Я вышла вдохнуть воздуха и… Нам надо расстаться, милый.
Юноша против обыкновения молчал, и Пат торопливо заговорила, надеясь на этот раз уговорить, объяснить…
– Тебя ждет в Женеве Руфь, и твои танцы, а у меня, ты же знаешь, работа, важная работа…
– Да, – вдруг глухо перебил ее Милош, – нам надо расстаться. Скажи, твоя фамилия действительно Шерфорд? Портье не напутал?
– Конечно, – удивилась Пат, не понимая, при чем тут ее фамилия, которую она порой использовала после развода, чтобы иметь возможность появляться не под телевизионным именем, слишком хорошо известным. – А зачем тебе моя фамилия?
– Просто, когда я проснулся и не нашел тебя, я испугался и пошел вниз узнать в рецепшн, – ответил Милош, отводя глаза. – Но ты права, права.
И Пат, благодарная, прильнула к нему, обжигаясь уже даже через одежду…
– Ты совсем устала, – неожиданно остановил ее Милош, – давай полежим просто, а на прощанье расскажи мне о себе. Ведь я совсем ничего о тебе не знаю. Ты замужем?
– Господи! – Пат искренне рассмеялась. – Какое это имеет для тебя значение? Да и для меня тоже! Но, если тебе так интересно, то да, и была замужем, и у меня есть дочь…
– И твоего мужа звали Стивен Шерфорд?
– Да. – Пат даже не успела удивиться.
– Просто во сне ты однажды назвала это имя – Стивен, – как можно быстрей остановил ее возможные расспросы Милош, – и я давно хотел спросить…
– Неужели ты ревнуешь, дурачок?
Он промолчал и только пытливым тяжелым взглядом посмотрел в ее отуманенное нежностью лицо.
– Ляг рядом, – попросила Пат, – и давай хоть раз уснем, как Тристан с Изольдой, ведь у нас будет еще целое утро…
– Да.
Они легли в одежде, и Пат сразу заснула, легко и безгрешно.
А когда она проснулась, Милоша в номере не было. Он исчез, не оставив ни одной своей вещи. Вероятно, он ушел еще ночью, хотя первый поезд на Женеву уходил около девяти утра. Сжав зубами подушку, Пат заплакала страшными беззвучными слезами, и только одна мысль утешала ее – мысль о том, что мальчик стал настоящим мужчиной, иначе он не смог бы уйти сам, избавив ее от тяжелой сцены прощанья. Он сделал то, на что не хватило сил у нее.
За окном совсем рассвело, и только тогда Пат заметила положенный на подоконник листок бумаги из ученической тетради. На нем крупным школьным почерком было написано:
«Я люблю тебя, но не могу больше быть с тобой, потому что Стивен Шерфорд мой отец. Прости. М. Н.»
* * *Листок выпал из ее рук. Рассудок отказывался верить в такое чудовищное стечение обстоятельств. Пат была готова посчитать это шуткой, розыгрышем, происками злобной старухи – чем угодно, но только не истиной.
Как потерянная, она опустилась на постель, где подушка еще хранила очертания его тяжелой головы. Пат прижалась щекой к ярко-желтой ткани, которая слабо пахла мятой и юношеским телом. Предсказание Руфи сбылось: она потеряла здесь свою свободу, которой добилась такой ценой. Никакой взрослый мужчина не заменит ей юношу, с его неистовостью и откровенностью, в первый раз вкусившего тайны плоти. Обхватив подушку, Пат каталась в кровати с глухим стоном, теперь уже ни на что не надеясь и твердо зная, что никогда больше не пронзит ее дикий охотник своим копьем, погружая тело в черные пучины первобытного сладострастия, что никто, обхватив обеими ладонями грудь, как младенец чашку, не вопьется в напружинившийся сосок, вынимая душу, унося в заоблачные вершины наконец-то сполна испытанного материнства. Кюсснахт, Кюсснахт, город, ставший ее судьбой и так волшебно, так горько воплотивший свое название![22] И Пат с благодарностью вспомнила Мэтью, чьей смертью была ей дарована ее последняя любовь. И ей, несмотря на данное себе обещание, захотелось еще раз увидеть место его последнего упокоения. Прошлое не отпускало ее.
