Дик Портер - Преданное сердце

Поскольку, как сказал Скотт, мы все отбарабанили срок в лагере «Кэссиди», этот рассказ ни у кого не вызвал удивления. Странно было скорее то, что проколы вообще дошли до Вашингтона, пусть даже и с опозданием. Но один сюрприз у Скотта все-таки был. Уже собравшись в поход по злачным местам, он дал мне какой-то конверт и сказал:

— Это от Савицкого. Он просил передать тебе, что целый год его мучала совесть. Сказал, что в прошлый раз он кое-что от тебя утаил, но что ты его поймешь.

Открыв конверт, я обнаружил там две тысячи марок — сумму, достаточную для того, чтобы нам с Эрикой роскошно пожить в Париже.

Документы на увольнение из армии Манни должен был оформить в Берлине, а потом они с Симоной собирались поехать на машине через Восточную Германию во Франкфурт. Мне же как рядовому разведки полагалось ехать только служебным поездом. Манни, наверно, мог бы захватить и Эрику, но было бы совсем неплохо, если б она могла поехать вместе со мной. Попытка — не пытка, и я решил спросить у Вильямса, можно ли это устроить. У Вильямса с его Ирмгард время от времени случались размолвки, и тогда он ночевал в нашем доме. В такие дни, чтобы поднять у него настроение, я готовил ему завтрак. Однажды утром, когда Вильямс готовился приняться за яичницу, я изложил ему свою просьбу.

— Устроить твоей девушке проезд в служебном поезде? — спросил Вильямс. — И как же, ты думаешь, я это сделаю?

— Не знаю.

— А ты знаешь, что мне будет, если до полковника Фокса дойдет, что я подделываю проездные документы?

— Будет неприятность.

Некоторое время Вильямс сосредоточенно жевал, о чем-то размышляя.

— Тебе когда-нибудь приходило в голову, что все дело в месте?

— Что ты имеешь в виду?

— Вот, скажем, мы с тобой живем душа в душу, ты мне готовишь завтрак, и вообще. Но все это потому, что мы тут, а не в Штатах. А как было бы в Штатах — ты никогда не думал?

— Да так же, по-моему.

— Может, и так же — если бы мы были в армии. А если нет?

— У меня с неграми всегда были хорошие отношения.

— Э, все белые так говорят. А потом отказываются ходить с нами в одну школу. Слушай, только честно, что ты думаешь об интеграции?

Вот уж не гадал, что разговор о билете для Эрики обернется таким образом!

— Думаю, что интеграция обязательно будет.

— Но тебе этого не хочется, а?

— Да нет, почему же.

— Нет, скажи, что ты имеешь против интеграции?

— Ну, некоторые считают, что у всех должно быть право на собственные традиции — африканские, европейские — неважно какие.

— Африканские? Да разве негритята в Алабаме знают хоть что-то про Африку? Они там в жизни не были и в жизни туда не поедут. Это такие же американцы, как все остальные.

— Возможно, у них другие традиции.

— Какие такие традиции? Ты что, боишься, что они начнут бить в там-там в классе или качаться на ветках?

— Нет.

— Что ж тогда белых и черных не пускают вместе учиться?

— Некоторые считают, что они разные.

— Ты хочешь сказать, что негритянские дети слишком тупы, чтобы учиться?

— Нет, просто они учатся по-другому.

— Если они такие тупые, тогда все просто.

— Не понял.

— Вытурить их из школы — вот и весь разговор.

— А если вытурить придется многих?

— Это уже их проблемы.

— Если негритянских детей начать гнать из школ, встанут на дыбы и министерство юстиции, и "Нью-Йорк таймс".

— Похоже, что так.

Вильямс еще немного поразмышлял, потом сказал:

— Спасибо за завтрак. А билет твоей девчонке я устрою.

И действительно устроил. В качестве благодарности я преподнес ему бутылку виски, но Вильямс отказался ее взять.

— Ты много чего для меня сделал, теперь моя очередь. — В последнее время он выглядел грустным, но я считал, что это из-за очередной ссоры с Ирмгард. Сейчас, видно, он решил рассказать мне о наболевшем. — Знаешь, чего я больше всего боюсь? Вернуться в Штаты. Здесь я жил три года как человек, а через месяц снова стану черномазым.

— А ты не думал о том, чтобы остаться здесь?

— А что мне тут делать? Я — сержант, ничего другого не умею.

— Уверен, что в Штатах будет не так уж плохо.

Но я вовсе не был в этом уверен, и мне стало так же грустно, как и Вильямсу.

На следующий день после Рождества мы с Эрикой сели на служебный поезд. Места у нас были в одном вагоне, но в разных купе, однако, как только проводник собрал билеты, Эрика перебралась ко мне. Всю ночь напролет мы разговаривали, занимались любовью и с неодобрением взирали на Восточную Германию. На вокзале во Франкфурте нас встретили Манни с Симоной, и мы все вместе отправились в Париж. Симону мы видели в первый раз: она оказалась маленькой, хрупкой и по-озорному привлекательной. Очень скоро обнаружилось, что если Манни с Симоной знают французский, а мы с Эрикой — немецкий, то этого достаточно для того, чтобы все понимали друг друга. Мы вели себя как расшалившиеся школьники. В Кайзерслаутерне, Саарбрюкене и Шалон-сюр-Марне мы пировали на свежем воздухе. Каждый раз, проезжая мимо мест былых сражений, я мысленно возвращался к прошедшей войне. В Вердене Симона с Эрикой уже пили за здоровье друг друга, а подъезжая к Шато Тьерри, мы вовсю пели хором. Уже темнело, когда мы приехали в Париж. Симона отвезла нас к себе — она жила неподалеку от авеню Фош, напротив Булонского леса.

Квартирка — она досталась Симоне по наследству — была небольшой, но уютной. Не успели мы войти, как Симона уже открыла шампанское. Мы чокались, пили и обнимались. Так началась одна из лучших недель в моей жизни. Несколько дней Симона водила нас по своим любимым местам, и два из них — Сент-Шапель и усыпальница французских королей в Сен-Дени — понравились Эрике необыкновенно. Манни же все время тянул нас в театр. Мы посмотрели «Докучных» и "Проделки Скапена" в "Комеди Франсез", «Топаз» в театре «Жимназ» и "Последнюю обитель" в театре "Амбигю".

После «Докучных» Манни сказал:

— Для европейской поэзии естественен только один стих — четырехстопный. Вы заметили: Мольер ведь писал александрийским стихом, он считал количество слогов, следя, чтобы в каждой строке их было двенадцать, а на ударения не обращал никакого внимания. Но какую его строку ни возьми — всюду ровно четыре стопы. То же самое Шекспир. Он считал, что пишет пентаметром, но у него в каждой строке одно ударение — слабое, так что всего их тоже получается четыре. А почему? А потому, что на одном дыхании можно произнести только четыре стопы.

Он еще долго разглагольствовал в том же духе, пока не заметил, что его никто не слушает. После «Топаза» Манни произнес речь о творчестве Паньоля и о добротной постановке его пьес. Наконец, когда мы посмотрели "Последнюю обитель", я тоже решил взять слово.