Полина Поплавская - Кошка души моей
А Милош тем временем, не умолкая, рассказывал ей про Кюсснахт.
– Это же самое сердце Швейцарии! Вот сейчас, через пару кварталов, будут видны развалины крепости, в которой таился этот тиран Гесслер. Они до сих пор навевают очень мрачное настроение, правда, вы сами почувствуете! – От развалин действительно тянуло сыростью и безнадежной тоской, которая, должно быть, охватывала полнокровных швейцарцев при мысли о жестокой тирании несгибаемой Пруссии. Пат невольно поежилась. – Но вы не расстраивайтесь, – заметив ее движение, словно обрадовался мальчик. – Сейчас мы свернем направо, и вы увидите капеллу, то есть, я хотел сказать, часовню, которая построена на месте… Ну, на том самом месте, где все и произошло.
– Что произошло?
– Как что!? Именно там Гесслер и приказал ему сбить яблоко с головы сына, и он сбил, но вторую стрелу, – Милош почти захлебывался от восторга, как обычно захлебываются мальчишки, пересказывая какое-нибудь захватывающее кино, – пустил прямо в него и убил, конечно. Но, главное, этот выстрел послужил сигналом к всеобщему восстанию! И гесслеровскую башню тогда наполовину разрушили…
Минут через двадцать они вышли из города и подошли к берегу озера.
– Давай сядем, – предложила Пат. – Озеро безумно красивое.
– Оно очень глубокое, и вода ледяная, – помрачнел Милош и сел так, чтобы не видеть воды.
– Ты сейчас рассказывал о Кюсснахте, но откуда ты так хорошо его знаешь? Ведь как я поняла, ты родом не отсюда?
– Просто я много… странствовал и очень люблю историю. И к тому же странно было бы не знать места, где… Впрочем, я скоро уеду отсюда. Руфь хочет, чтобы я занимался хореографией в Женеве, она говорит, что у меня талант.
– Она жесткая, Руфь? – следуя каким-то своим мыслям, неожиданно для себя спросила Пат.
– Да. Но это та жесткость, за которой стоит милосердие. Никаких соплей. Знаете, я даже ни разу не видел, чтобы она пришла на могилу сына, а ведь он похоронен на том же кладбище… Ну, где мы вчера были.
– И зачем же вы тогда туда ходили?
– Руфь любит кладбища, – покраснел Милош, и было видно, что он лжет. – Но я не люблю. Давайте лучше я вам что-нибудь станцую, хотите?
– Разумеется, хочу, Милош.
И, быстро сорвав с ног рваные кроссовки и расстегнув рубашку, отчего обнажилась его гладкая высокая мальчишеская шея, Милош на мгновение замер. Лицо его странно изменилось, будто бы полностью закрылось от этого мира. А затем словно легкий ветер овеял его гибкую фигуру, и Пат показалось, что она воочию увидела, что мальчик полон дыханием сна… Сна и молчания, таящего в себе неизъяснимую сладость. Потом его руки колыхнулись – плавными, почти еле видимыми движениями он создавал полную иллюзию спелого плода, какого-нибудь апельсина, который еще закрыт и упруг.
Но вдруг лицо Милоша преобразилось – мир вспыхнул на нем радостью открытия и отдачи, и теперь уже двигалось все его тело, двигалось, являя собой дыхание зноя, южное чарующее лето, и вкус этого самого апельсина, как блаженство свершившейся страсти – терпкой, сочной, полной…
– Вам понравилось? – вывел Патрицию из ее слишком далеко ушедших грез чуть запыхавшийся басок Милоша.
– Это не то слово. Но скажи, как ты можешь танцевать… взрослую жизнь, ведь ты еще не знаешь ее?
– Я хочу ее знать, – твердо ответил он, все же отводя при этом черные горящие глаза. И Пат стало не по себе от того жара, который шел от его круглых плеч, намокших пятнами пота.
– Всему свое время, милый, – невольно вырвалось у нее. – А теперь пойдем, я куплю тебе новую обувь. И не возражай, это твой гонорар, понял?
А потом они еще целый долгий летний день бродили по всевозможным кафе и кабачкам, которых оказалось так много в этом крошечном городке, и болтали обо всем на свете. Болтали как двое людей, которые принадлежат двум разным мирам и которым интересно обменяться впечатлениями, что-то узнать и что-то сравнить – и одновременно как две школьные подружки, которые могут позволить себе говорить обо всем и ни о чем, получая от этого равное удовольствие.
И, качаясь на качелях в маленьком парке аттракционов на самой окраине города, Пат окончательно почувствовала себя девочкой-старшеклассницей. Куда делось то множество жизней, которые она прожила и выстрадала? Легкость наполняла ее, и она смеялась нежным заливистым смехом, высоко запрокидывая голову, сияя тонко-натянутой белоснежной шеей.
– Давайте купим бутылку вина! – вдруг, немного стесняясь, предложил Милош, для которого, вероятно, бутылка вина еще представлялась запретным праздником. – И выпьем тут же, на качелях!
И они купили в маленьком итальянском магазинчике бутылку дешевого кьянти, и Милош просто-напросто отбил у нее горлышко, и они, по очереди, тянули эту кислятину. Пат душил смех, и, отбирая у мальчика бутылку, она случайно толкнула его под руку. Острый край горлышка коснулся губ Милоша, и на его нижней, чуть тяжеловатой, губе проступила алая полоска.
– Больно? – испугалась Пат, завороженно глядя, как набухают и падают вниз, на белую рубашку, тяжелые темные капли.
– Сладко, – в тон ей ответил Милош, медленно слизывая кровь.
И эта кровь вдруг отрезвила Пат.
– Уже вечереет. Мама, наверное, тебя заждалась.
– Наверное… – задумчиво и печально, как эхо, повторил Милош.
– Тогда иди домой, и…
– А завтра? Завтра мы увидимся с вами? Мы же еще не поднялись на Риги! Нельзя уехать из Кюсснахта, не побывав на Риги! – горячо воскликнул он.
– Хорошо. Завтра мы поднимемся на Риги, а послезавтра я уеду.
– Мы вместе поедем до Женевы? – обрадовался Милош.
– Нет. Или да. Не знаю. Беги домой.
И Милош вновь, как вчера, действительно побежал, не забывая при этом с видимым удовольствием поглядывать на свои новые кроссовки.
А Пат вернулась в гостиницу. Некоторое время она просто стояла у окна, прислушиваясь к вечернему лепету городка. Небо было затянуто облаками, но все улицы освещались каким-то феерическим светом, лившимся с небес. Пат в удивлении подняла голову – и обомлела: вся Риги переливалась и мигала мириадами огней, являя собой не то фантастическую новогоднюю елку, украшенную рукой великана, не то настоящую волшебную гору. Оторваться от этого зрелища было невозможно и, простояв так едва ли не целый час, Пат, не поужинав, легла.
Голова ее слегка кружилась. Что напридумывала она себе про этого мальчика? Он казался ей то младшим братом, то сыном, то товарищем. Но признаться себе в том, что порой, особенно после того странного чувственного танца, она смотрит на него как на мужчину, Пат не могла. Мужчин в шестнадцать лет не бывает. И у мужчин не бывает такого детского рта и таких детских слов. И послезавтра она уедет, как ни жаль оставлять в этой глуши действительно талантливого нищего мальчика. Пат сама не заметила, как провалилась в сон, в котором ее крепко целовал не то Мэтью, не то Стив, а по губам тек кисло-сладкий апельсиновый сок.
