Наталия Костина - Слишком личное

– Что ты здесь передо мной выламываешься?! Он!

– Не нужно так кричать. И дверь закрой. Да и окно заодно. Вот так.

Прекрасно, мы уже на «ты». Главное – взять инициативу в свои руки и не дать этой девице опомниться.

– Ты ведь не хочешь, чтобы об этом узнали? Чтобы об этом узнали… раньше времени?

Теперь главное – не переиграть. А то она меня сама переиграет. У нее и опыт общения с представителями власти есть, и зону она прошла. Такие притворяться умеют, как никто другой…

Оксана с невозмутимым видом размешивала сахар. Ложечка при этом, вопреки правилам хорошего тона, безостановочно звенела о стенки. Однако Катю это почему-то не раздражало, наоборот, успокаивало.

– Хватит мешать.

– Что? – Девушка подняла недоуменные глаза.

О чем ты сейчас так напряженно думала? Размышляла, что же я знаю наверняка, а о чем только догадываюсь?

– Хватит в чашке мешать. Растворилось все давно. Садись, кофе пей, – посоветовала Катя. И добавила: – И поешь. Голодная же целый день.

Оксана буквально рухнула на стул. Да, и голодная, и целый день на ногах. Да, и если эта… Катя о ней все равно все знает, к чему ломать комедию? Бабку, понятное дело, порешили, но она к этому никакого отношения не имеет. Ну, почти никакого. Так чего ей бояться? Что Ванька все узнает? А… а если не узнает? Он и знать ничего не хочет… Заперся у себя… Что ж, значит, это пока ей на руку. Она откусила от бутерброда – рот мгновенно наполнился слюной – и тут же запила глотком кофе, откусила еще раз… Организм настойчиво требовал своего – еды, отдыха, определенности, наконец.

– Так чего ты от меня теперь хочешь?

– Я тебе уже сказала. Два вопроса. Первый: где коробка от инсулина?

– Не знаю. Нет, клянусь, правда не знаю! Я не брала.

– В комнате были ты, я, Иван, Елена Аристарховна, врач и Светлана Петровна. Светлана Петровна стояла в дверях, я – далеко от стола, Елена Аристарховна тоже. Врач не в счет. Она свои бумажки писала. Остаешься ты и твой жених. Повторяю вопрос: где коробка?

Ах ты, зараза, как все расписала! По-твоему, выходит, что кроме меня и взять эту проклятую коробку было некому? Далась тебе эта коробка! Рожý тебе я эту коробку вместе с инсулином, что ли?

– Я коробку не брала! – уперлась Оксана.

– Сама видишь, что нелогично выходит, – спокойно сказала Катя. Девица явно нервничала. Только она могла взять коробку от лекарства, больше некому… – Иван коробку принес и что, тут же сам куда-то и спрятал? Зачем тогда приносил? – скептически спросила она.

– Да не брала я эту проклятую коробку!!

Господи, Катя, какая же ты дура! Что ты пристала к ней с этой коробкой! Если она ее действительно не брала, то… то… Тихо, спокойно. К коробке больше не возвращаемся. Дай ей поесть, в конце концов. И сама поешь. Хотя бутерброд с колбасой организм принимать явно не хочет. Организм тошнит, организм устал целый день на ногах, он хочет спокойно прилечь где-нибудь. И чтобы не было в поле видимости никаких убиенных старух, пропавших коробок и истеричных, озлобленных девиц с судимостями за плечами. Самое смешное, что еще вчера утром она хотела выйти на работу. Вот тебе твоя работа. За что боролась, на то, как говорится…

– Вопрос второй: кто с тобой разговаривал у калитки сегодня ночью?

– А то ты не знаешь!

– Здесь вопросы задаю я!

Ого! Где она, та мягкая Катя Скрипковская, которая всегда всех жалела? Посмотрел бы на нее сейчас Лысенко, что бы он сказал? А черт его знает, что бы он сказал. Но с этой девицей у нее почему-то ничего не выходит. Не получается, и все.

– Это Денис, – процедила сквозь зубы Оксана. Потому что поняла – эта рыжая все равно не отвяжется. Но с этой еще можно попробовать договориться. На жалость ее пробить. А те, что сегодня ходили по всему дому с пустыми глазами, они совсем мертвые. Она на таких в свое время насмотрелась. Она хорошо знает эту проклятую породу. И ты будешь скоро совсем как зомби, с такими же отмороженными глазами, рыжая, – там все такие, там, куда тебя угораздило… такую смешную, стриженую, в сиреневых пластиковых тапках…

– Подробнее. Фамилия, имя, отчество.

Что ж ты так со мной, рыжая? Со мной это все уже было. Было. Господи, как больно! Как хотелось все забыть! Не знать! Не помнить! Не возвращаться!

И она сорвалась:

– Фамилии я не знаю, не знаю! На фиг мне сдалось его отчество! Как вы меня достали! Как вы меня достали!! Что ж вы мне, сволочи, покоя не даете?! Что я вам… кто я вам! Суки! Суки ментовские! А я… я… мне только одно нужно – чтобы вы отстали от меня наконец, чтобы я вас больше не видела… никогда! Я только… только жить спокойно хотела! Чтобы больше… никогда… никогда… Сволочи… Сволочи!!!

Да, она действительно хотела просто жить. Или даже так – она хотела жить просто. Так же, как жили ее одноклассницы, у которых дома были матери как матери – нехитрые, обыкновенные, приветливые тетки. У Регинки, например, мамаша была парикмахершей и часто стригла Оксану просто так, не за деньги, а потому, что любила свою профессию и понимала, что девчонкам нужно быть красивыми. Мать Регины была хохотушка, с ласковыми руками, и сама Регинка обещала вырасти такой же – приветливой, беззаботной, хорошей хозяйкой… Где она, интересно, теперь? Осталась в прежней жизни, в которой у Оксаны тоже была мать. Но ее мать нельзя было назвать ни ласковой, ни беззаботной. Сколько она себя помнила, мать была строгой, требовательной, педантичной. И равнодушной ко всему на свете, кроме своей работы. Работоспособность матери Оксану потрясала – каждый день та вставала ни свет ни заря, задолго до того, как нужно было выходить из дома, и через полчаса будила дочь.

О, как же она ненавидела эти ранние вставания! Даже тогда, когда мать могла не идти на службу: после того, как та стала кандидатом, а затем и доктором наук, в институте уже не нужно было появляться каждый день. Однако Евгения Павловна каждый вечер неизменно ставила будильник на половину пятого.

– Только так ты сможешь чего-нибудь добиться в жизни, – втолковывала она сонной дочери, которой хотелось хотя бы в воскресенье поваляться в постели подольше. – Если не будешь давать лениться ни уму, ни рукам. Гений – это только пять процентов таланта и девяносто пять упорного труда!

Однако на детях гениев, как известно, природа отдыхает. Нет, неверно было бы сказать, что судьба не наделила ребенка Евгении Павловны Петриченковой никакими достоинствами: девочка была на редкость и здоровой, и хорошенькой, и смышленой. Но – смышленой, не более того. Ее матери нужна была вовсе не смышленость. Она требовала от дочери высоких результатов, а оценки Оксаны очень быстро становились средними, стоило только чуть-чуть ослабить вожжи. И поэтому ее мать старалась никогда их не ослаблять. Равно как в отношениях с дочерью она никогда не снимала пресловутые «ежовые рукавицы»…