Темный полдень - Весела Костадинова
— Айна, послушай… — голос Дмитрия звучал уже мягче, почти виновато.
— Я никогда не спала с ним, Дима. И не собиралась этого делать, — зачем-то сказала я, скорее даже для себя, чем для него, чтобы хоть что-то сказать. — Но это уже никакого значения не имеет. Зайди вечером в магазин, тебя Наталья зачем-то искала….
Пусть хоть кто-то в этом ебучем мире станет счастливым. Хоть эти двое.
— Наташа… зачем?
— Ей есть что сказать тебе, Дима, — во мне было столько горечи и яда, что я готова была плеваться ими.
— Айна, стой!
Дмитрий сделал шаг ко мне, протягивая руку, словно собираясь удержать, но в последний момент его пальцы дрогнули и замерли в воздухе. Мы стояли в тишине, пропитанной напряжением и тяжестью всего сказанного, но продолжение зависло на грани между нами, как незаконченная фраза.
Я не стала больше ждать, развернулась и вышла прочь. Дима сказал, что могу идти в архив прямо сейчас? Вот этим и займусь…. Нужно в этом чертовом мире сделать хоть что-то ради себя!
Запах архивной пыли всегда действовал на меня успокаивающе. И, видит Бог, сегодня мне это нужно было больше, чем что-либо. Жизнь за последние полгода словно издевалась надо мной, подбрасывая новые и новые испытания. Все, что казалось мне незыблемым рушилось точно карточный домик, все, кому я доверяла — предавали, а все кого любила — оказывались на проверку совсем иными.
Эти старые бумаги казались чуть ли не единственным свидетелем, который не солжёт, не предаст, не утаит, однако и не поспешит открыть глаза на то, что таилось в их запылённых строках.
Дрожащими пальцами я перебирала архивные документы относящиеся к событиям двадцати пяти летней давности, стараясь обнаружить историю той, что дала мне жизнь. К моменту, когда солнце стало заходить за горизонт, я уже готова была с точностью сказать, что Агни, Агния Чудинова — действительно была моей матерью, найдя копию ее свидетельства о рождении и своего. Когда же я перешла к газетам, застыв перед полками с подшивками, странности стали вырисовываться отчётливо. Газеты и обрывки новостей были сохранены год за годом: хроники праздников, отчёты о сельскохозяйственных достижениях, упоминания о свадьбах, похоронах, кражах и общих событиях в деревне. Но как только я взяла в руки папку с архивом нужного мне года, оказалось, что за весь период сохранились лишь какие-то парадные отчёты и ни одного события, что обычно делали деревенскую хронику живой и осязаемой.
Я пересматривала страницы одну за другой, надеясь, что хотя бы в следующем номере или в заметке будет упоминание о чём-то значительном — о трагедии, об исчезновениях, о хотя бы странных событиях. Казалось, что двадцать пять лет назад в жизни села не было ни одного дня, достойного памяти. Но разве могла трагическая смерть молодой женщины остаться незамеченной? И как в таких случаях принято — где свидетельства расследования, если не журналистского, то хотя бы полицейского? Ничего. Никакого упоминания, ни следа.
Каждая попытка найти её имя или события, связанные с ней, упиралась в пустоту. Ощущение было таким, словно кто-то постарался стереть её из памяти села. Я сделала несколько копий с уцелевших записей, оставляя их при себе, в надежде найти ответы на вопросы, которые с каждым часом становились только мучительнее.
Будь я свободна в своем выборе и передвижениях, села бы на ближайший автобус и рванула в районный архив, вымарать информацию оттуда значительно сложнее, чем из поселкового. Однако появляться даже в районе мне было опасно. Я могла бы сделать запросы по электронной почте, но ждать ответа пришлось бы не меньше месяца. Впрочем…. Что мне здесь еще оставалось делать?
Я села на пол, разложив перед собой все, что смогла найти и глухо рассмеялась. Помощь Андрея сейчас была бы неоценимой! Но от одной мысли об этом к горлу подкатила тошнота. Если хоть половина из того, что сказал Дима правда…. Я не хотела иметь ничего общего с этим человеком! В голове навязчиво крутился образ Арины — сломленной и жалкой. Таким ее сделал Роман, но она хотя бы жила. Что нужно сделать с человеком, чтобы он совершил суицид?
Откинув голову к стене, я пыталась уговорить себя успокоиться. Собрала все имеющиеся бумаги и вышла из маленького, серого здания, совмещающего архив с библиотекой.
Солнце почти скрылось за высокими деревьями, воздух в селе стал прохладнее, не смотря, что уже прошла половина июня. Здесь, на севере края лето вступало в свои права значительно позже. Шла быстро, даже не оглядываясь по сторонам — мне не хотелось сейчас фальшиво улыбаться жителям села и здороваться со знакомыми. Да, за последнее время люди стали смотреть на меня значительно мягче, с уважением и даже неким почитанием, особенно те, кто был постарше. Но сегодня мне хотелось побыть одной.
Дома, встретив Обжорку, едва не заплакала. Куда бы не падал мой взгляд — на стену, где красовалась схема финансовых махинаций Баринова, на ноутбук, с которого отправляла все новые и новые запросы, роутер, дающий мне быстрый интернет — везде я натыкалась на следы Андрея, только сейчас поняв, как плотно он вошел в мою жизнь. Вольно или невольно он, как и Баринов, сделал меня зависимой от собственного отношения. И я не знала, с какой целью это было сделано. Я боялась Диму, его властности, порой граничащей с наглостью, а опасаться стоило совсем другого человека.
28
Июнь
Наутро думала вообще не ходить на работу, чувствуя опустошение и равнодушие ко всему, что меня окружало. Весь мой мир сжался до стены, испещренной бумажками и пометками и ноутбука, обрабатывающего все новые и новые документы из архивов, официальных органов разных стран, ответов на запросы. Почти всю ночь я просидела, читая информацию, но не о Романе, а об Андрее.
На меня с экрана ноутбука смотрел мужчина — молодой, лет тридцати, красивый, уверенный в себе, с рыжей девушкой рядом. Их лица были полны жизни, оба казались воплощением счастья и успеха. На снимках он смотрел на неё, как на божество, обожание в его взгляде было почти ощутимым, даже через объектив и время. Но по мере того, как я просматривала фотографии, от начала их отношений до самого конца, меня не оставляло чувство, что я вижу не историю любви, а её разрушение.
В каждом следующем кадре её облик становился всё бледнее, выражение всё более напряжённым и отчуждённым. В глазах, прежде полных жизни, отражалась какая-то угрюмость, страх, будто её яркость погасила тень, которой она
