Элизабет Хауэр - Полгода — и вся жизнь

— Хотел бы я знать, что с ними станет, — вдруг сказал Франц Эрб после того, как мы, казалось, уже оставили тему детей, и посмотрел на свою дочь.

— У нас еще будет возможность понаблюдать за ними, — сказала я.

— Я бы с удовольствием, — ответил он, — это единственное, что меня по-настоящему интересует.

— Когда я прихожу домой, — продолжал он, — прихожу, вот как сегодня, слишком рано и неожиданно, ведь я должен был приехать только завтра, то она радуется мне совсем не так, как это было в детстве. Поймите меня правильно — она радуется, как молодая женщина, которая тайно ждет чего-то прекрасного, и вот оно здесь, и она принимает это — не бурно, но с благодарностью, всем сердцем. Уже сейчас в ней есть что-то, что никогда не изменится. Если она захочет, чтобы какой-нибудь человек был с ней, она получит его и будет удерживать около себя, но не с фанатичной претензией на обладание, а силой естественной любви, без всякого душевного принуждения. Она будет принадлежать ему так, как принадлежит сейчас вашему мужу. Она примет его таким, какой он есть. Так, как она принимает меня. Она будет интересоваться им, что-то для него делать. И в то же время она будет принадлежать ему лишь настолько, насколько сама захочет. Может быть, это хорошо, а может, и нет. Вы понимаете меня?

— Пытаюсь, — ответила я и попробовала определить, есть ли что-нибудь общее у дочери с матерью, однако у меня это не получилось. Мне очень хотелось спросить, любит ли дочь Камиллу. Я бы с удовольствием услышала из уст Франца Эрба холодное гладкое «нет». Но он продолжал говорить о том, как представляет себе будущее своей дочери: «Учиться она не будет, ну, может быть, только такой профессии, которая позволит ей без особых усилий зарабатывать на жизнь. А потом, не слишком поздно, выйдет замуж за человека, который ей понравится». То, что избранник его дочери будет ее безмерно любить, не вызывало у Эрба никаких сомнений.

— Ведь любовь — это всегда риск, правда? — спросил он и вдруг добавил: — Вы относитесь ко мне серьезно?

— Даже очень, — сказала я честно.

Некоторое время мы сидели молча, наблюдая за Вереной и Юргеном. Потом Юрген присоединился к другой группе, а Верена исчезла.

Камилла разговаривала с какой-то дамой. Я чувствовала, что она направляется в мою сторону. Она подошла — вся в голубом, высокая, стройная, только волосы были, на мой взгляд, выкрашены в слишком темный цвет.

— Не правда ли, Рената, какое счастье быть в обществе Франца. Это редкое счастье.

— Да, действительно, — сказала я. В моем голосе не было иронии, которую она ожидала услышать.

— Не пей так много кофе, — умоляла меня Инга, моя коллега по работе в бюро, — или ты соскучилась по гастриту?

Ее письменный стол стоит напротив моего. Если мы не заняты у шефа, то можно видеть, как наши головы с уродующими прическу наушниками склонены над электрическими пишущими машинками. Мы и сами уже почти слились с ними. Только наше дыхание было тише. Я находила, что мы с Ингой очень похожи на скульптурные изображения лошадиных голов, которые обычно располагали над входом в старинные конюшни или замки: шеи вытянуты вперед, головы откинуты, грива свешивается на щеки, поводья не видны, но туго натянуты. Инга об этом сходстве, по-моему, не подозревала. Все считали, что она простовата. Мы не дружили, но она была хорошей коллегой и часто помогала мне по работе. В этом я признавалась себе с известной долей эгоизма.

— Тебе звонила какая-то женщина, — сказала она, когда мы пили кофе.

Мое сердце забилось так сильно, что его неровное биение, казалось, можно было услышать.

— Кто? — спросила я, уже предугадывая ответ.

— По-моему, это был голос твоей свекрови, — сказала Инга. — Я записала номер.

Я судорожно взяла записку. Номер принадлежал моей свекрови. Моей бывшей свекрови, хотя я до сих пор называла ее мамой. Она не позволяла обращаться к ней по имени, а после рождения внука запретила называть ее бабушкой. Итак, мне нужно было позвонить маме, ответить на ее осторожный вопрос о том, как я живу, и ждать, когда она, также осторожно, но значительно более заинтересованно, будет расспрашивать о Матиасе. Ее интерес к моим делам был совершенно естественным, и я никогда на нее не обижалась.

Мне казалось, что все, что она говорила и делала, несмотря на нередко противоположные ее ожиданиям последствия, совершалось с самыми лучшими намерениями. Я всегда испытывала к ней симпатию, которая сохранилась и позже, после полной перемены в моей жизни. Она часто уговаривала меня навестить ее, но я была не в состоянии это сделать. Мне нравилась ее квартира со старой мебелью, с массой безделушек, с живыми цветами в вазе. В ней всегда было уютно, чисто, пахло свежевымытым и натертым до блеска дощатым полом. Я мечтала о таком доме, но этим мечтам не суждено было сбыться. Мне нравилось бывать там с Юргеном. Но теперь все это было позади. Я не хотела, чтобы визит к маме напомнил мне о моем сегодняшнем жалком существовании. Поэтому мы изредка встречались в кафе. Она была очень пунктуальна и ждала меня за мраморным столиком со стаканом воды перед собой. Одевалась она очень добротно, но не модно, из головных уборов предпочитала маленькие шляпки, береты или тюрбаны. Она делала заказ только тогда, когда я приходила, предварительно подробно расспросив, что бы я хотела съесть, ведь я была ее гостем. Потом она определяла, хорошо или плохо я выгляжу, и, если находила последнее, бывала всерьез озабочена. Она была чрезвычайно тактична, никогда не спрашивала о моей личной жизни, хотя, конечно, очень хотела быть в курсе этих проблем. Главной темой наших разговоров был Матиас. Иногда она могла рассказать о нем больше, чем знала я, так как чаще, чем я, навещала его. Когда он навещал меня, я подробно информировала ее обо всем. Мы часто обменивались впечатлениями от посещений театров и концертов. Она была восторженной театралкой. Я не могла долго поддерживать такой разговор и просто сидела и слушала ее. Мне всегда хотелось чем-то порадовать ее, и поэтому, перед тем как нам расстаться, я как бы невзначай произносила: «Недавно мы с Грегором смотрели интересный фильм» или «Недавно мы с Грегором чудесно съездили за город».

Она восклицала: «Ах, как это мило!» Потом быстро, вопросительно взглядывала на меня и, если я не продолжала разговор, тотчас же отводила глаза в сторону. На этом все заканчивалось.

Она давно жила одна. Когда Юрген представил меня ей, она уже была вдовой. Она никогда на это не жаловалась, хотя, как утверждал Юрген, брак его родителей был счастливым. Впрочем, это затрепанное слово каждый волен понимать по-своему. Юрген часто и скучно шутил на эту тему, но никогда не делал этого в присутствии матери. «Они никогда не ссорились?» — спрашивала я его и, вспоминая своих родителей, удивлялась, когда он отвечал отрицательно. «Ты думаешь, что он никогда ей не изменял?» — пытала я его дальше, и он становился совершенно беспомощным. «Я не знаю. Конечно, бывали и кризисы. Например, когда я переехал и ей уже не нужно было заботиться обо мне. Она запиралась в доме, никуда не хотела выходить и этим сильно омрачала жизнь отца. Но его терпение и понимание помогли ей выйти из этого состояния. С другой стороны, когда выяснилось, что он неизлечимо болен, она всегда вела себя так, как если бы он был здоров. Это очень сильно облегчало его страдания. Я не преувеличиваю, говоря, что он умер довольным. Так бывает, когда принимаешь прожитое полностью. Она знала это, и ее горе всегда было тихим и абсолютно личным. У нее не было причины делиться им с другими. Разве ты не хотела бы, чтобы у нас все было так же?»