Юлия Лавряшина - Гринвичский меридиан
— Не говори так, пожалуйста. Я вообще не хочу говорить. Можно мне горячего чая?
Режиссер потащил меня в зал, прокричав на ходу: "Горячего шоколада, живо!" Ему даже в голову не пришло, что я могу и не захотеть шоколада.
— А еще лучше грога, — осенило его, и он звонко завопил на весь зал: — К черту шоколад! Мы будем пить грог!
— Кому ты говоришь? Здесь кто-нибудь есть?
Он быстро кивнул:
— Здесь всегда кто-нибудь есть. Ты пришла…
— Послушай, это ничего не значит! Я оказалась тут случайно.
Режиссер опять понимающе закивал:
— Ноги привели. В этом-то и заключается главное. Тебя привел инстинкт.
— Ты, как Пол, — неожиданно сказала я. — Ты тоже изучаешь инстинкты. Пол Бартон. Ты знаешь такого режиссера? Кто бы мог подумать! Он тоже режиссер…
Он раздраженно перебил меня:
— Пол Бартон давно уже не режиссер. Ему не хватило духа довести все до конца. Он струсил. Выдохся. Состарился. Странно, что Бартон все еще жив.
— Ты видел его фильмы?
Нервно оглянувшись, Режиссер поискал взглядом официанта, потом неохотно признался:
— Видел.
— Наш фильм будет таким же?
Его будто подменили — разъяренное животное на миг оскалило свою пасть. Он заорал:
— Нет! Я не снимаю кино, как кто-то! Даже если это сам Пол Бартон!
— Сам Пол Бартон? Ты так высоко его ценишь?
Ярость с шипением уползла в нору, голос Режиссера зазвучал почти ровно:
— Он — гений. Новатор. Так, как он, никто не снимал в английском кино. А может быть, и в мировом. К сожалению, сейчас его фильмы запрещены почти во всем мире. У вас — нет. Потому что у вас его просто не знают. Где ты видела его фильмы?
— Неважно, — ответила я. — Они отвратительны.
— Согласен. Его гений был от дьявола. Бартон решил изгнать из себя дьявола и перестал быть гением.
— Разве гений и злодейство совместимы?
— Уж поверь мне! Вы готовы цитировать своего Пушкина, как Библию. Однако, разве Наполеон не был гением в своем деле? Но кто решится назвать его гений добрым? Гордыня сама по себе уже зло. Чаще всего гений знает себе цену, и это уже — гордыня. Пол Бартон ценил себя очень высоко. А потом произошел ряд каких-то нелепых случайностей, и все пошло прахом.
Я насторожилась:
— Ты знал его в семидесятые? Он ведь намного старше тебя.
Режиссер напыщенно воскликнул:
— О, я знал его, как никто другой! И знаю до сих пор…
— Я и не подозревала…
— Потому что ни он, ни я не хотели этого.
— Вы встречаетесь?
Внезапно он захохотал так громко, что, казалось, даже искусственные цветы на стенах съежились:
— Да мы и не расстаемся!
— Он… он… Ты рассказал ему, что я у тебя снимаюсь?
Режиссер уклончиво повел головой:
— Мы много говорили о тебе. Бартон склонен видеть в тебе пушкинскую Татьяну. А я думаю, что ты уж скорее Настасья Филипповна. Правда, еще не осознавшая своей неотразимости.
— Я не похожа ни на одну их них! Я — это я! — мне пришлось даже кулаки сжать, чтобы голос прозвучал достаточно убедительно.
— Великолепно! — вскричал он. — Да черт возьми, где наш грог?!
Он умчался куда-то, оставив меня в полном смятении. Кажется, я все же простудилась под дождем и перед глазами стоял какой-то туман, а в ушах шумело, будто я наконец достигла незнакомого британского берега и чужое море волновалось у моих ног. Его волны окатывали меня то холодом, то жаром. Когда Режиссер принес горячее питье, я уже совсем плохо соображала и потому выпила все залпом. Он не выказал удивления, и это проявление невозмутимости навело меня на мысль, что, может быть, Режиссер все-таки соотечественник Пола. Хотя чаще он казался чересчур безумным для англичанина.
— Сегодня мы снимаем финальную сцену, — сообщил он. — Ты должна будешь вонзить в человека нож. Не бойся, в постели будет лежать манекен. Ты прокрадешься в спальню, на цыпочках подойдешь к кровати и, без промедления, ударишь ножом. Потом упадешь на пол, будто лишилась чувств. О'кей?
Я вздрогнула, услышав в том, как было произнесено последнее слово, знакомое придыхание. "Может, все англичане произносят это одинаково?" — в замешательстве подумала я. И пожаловалась:
— Режиссер, я плохо себя чувствую. Может, мы снимем это в другой день?
— Нет, сегодня. Это может получиться только сегодня, — твердо произнес он. — Это хорошо, что тебя лихорадит, так и должно быть, когда идешь на убийство. Следуй за мной…
Он провел меня сумрачным коридором к витой лестнице, и мы долго спускались в ту часть замка, где я еще не была. Здесь не было окон, а свет исходил как бы от самих стен, но был тускл настолько, что я с трудом различила очертания большой кровати с балдахином.
Режиссер сообщил веселым шепотом:
— Вот здесь все будет проистекать!
— Почему ты шепчешь? Ведь в постели кукла?
— Я настраиваю тебя, — важно пояснил он. — Создаю атмосферу. Вот нож.
Он указал на низенький пуфик в углу. Кинжал положили на него просто так, безо всяких ножен и шкатулок. Режиссер подтолкнул меня в спину:
— Бери же его!
— Нас снимают? — спросила я на всякий случай, хотя уже знала ответ.
Утруждать себя очередным объяснением Режиссер не стал. Кивнув мне, он отступил в другой угол и смешался с полумраком. Растаял в нем. Конечно, на самом деле он стоял там, прижавшись к стене, просто у меня темнело в глазах от нараставшего жара.
Вспомнив, что пора действовать, я неслышно пересекла толстый ковер, отделявший меня от кинжала, и осторожно взяла его. Он был удивительно теплым, и его рукоятка показалась мне конечностью какого-то зверька, которого я случайно ухватила в темноте.
"Ничего страшного, — сказала я себе. — На этот раз надо действительно сыграть. Посмотрим, что у меня получится".
Мне было не по себе вовсе не от того, что предстояло ударить ножом куклу. Но впервые я делала это в полном одиночестве. Ни Режиссера, ни кого-либо из актеров, ни операторов не было видно. И все же я постоянно ощущала на себе их взгляды. Все они следили за мной, и это было неприятно. Мне казалось, что все мои движения неловки, даже неуклюжи, что вовсе не так должен подкрадываться настоящий убийца. Но Режиссер не одергивал меня и не делал никаких указаний.
"Он хотел естественности, — с отчаянием подумала я. — Вот, пожалуйста. Я такая и есть. Все, как в жизни".
Тело, прикрытое одеялом, выглядело живым. В какой-то миг мне даже почудилось, что кукла вздохнула. На лице ее густо лежала тень, чтобы разглядеть его, мне пришлось бы наклониться, а это уже выглядело бы, как жутковатая причуда маньяка. Удержав позыв оглянуться на Режиссера, я подняла кинжал над головой и, собравшись с духом, ударила в то место, где предполагалось сердце.
