Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны
Словом, он радовался случаю побегать у моря, упивался свободой и вначале не обратил внимания на ворох одежды перед одним из коттеджей. Пол пробежал мимо, ощущая лишь четкий ритм своего движения и прислушиваясь к пению мускулов, которое придавало ему сил и позволило дотянуть до скалы. Там он остановился, походил кругами и побежал обратно, уже не так быстро. Одежда была на прежнем месте. Ветер трепал рукав блузки, на пронзительно-бирюзовом поле танцевали ярко-розовые фламинго. Пол замедлил бег. Блузка могла быть чья угодно, но у его матери – такая же. Они долго смеялись над ней в тамошнем магазине, мама крутила ее так и эдак, а потом купила, в шутку.
Спокойно, спокойно, таких блузок здесь сотни, тысячи. И все же… Пол наклонился и поднял ее. Под блузкой притаился купальник – телесного цвета, с выпуклым рисунком, вне всякого сомнения принадлежащий матери. Пола пригвоздило к месту, он застыл, точно вор, которого вспышка фотоаппарата застигла на месте преступления. Блузка выпала из руки, а сам он не мог шевелиться. Наконец побрел вперед, а там и побежал к дому, словно к храму в поисках защиты. На пороге помедлил, пытаясь обрести самообладание. Отец переставил вазу с апельсинами на шкафчик и разложил на большом деревянном столе фотографии. «Что случилось?» – спросил он, отрываясь от своих снимков. Пол не мог ответить. Он прошел к себе и захлопнул дверь.
Мать вернулась через два часа, напевая. Блузка была аккуратно заправлена в шорты.
– Хочу поплавать перед обедом, – сообщила она так, будто мир еще не обрушился. – Пойдешь со мной?
Он помотал головой. И все. Тайна, ее тайна – а теперь и его – завесой упала между ними.
У отца тоже была своя жизнь, протекавшая на работе и в фотолаборатории, и Пол считал, что так живут все семьи, пока не начал бывать у Дюка Мэдисона. Они познакомились в репетиционном зале; Дюк потрясающе играл на фортепиано. Семья его была бедна, и жили они у самой железной дороги – в доме даже стекла дребезжали, когда проходили поезда. Мама Дюка ни разу в жизни не летала на самолете. Пол знал, что должен бы ее жалеть. Его предки точно пожалели бы: все-таки пятеро детей и муж – простой работяга, которому не заработать приличных денег, вкалывая на «Дженерал Электрик». Вот только папа Дюка обожал гонять мяч со своими мальчишками, приходил домой в шесть, сразу после смены, и хотя, как и отец Пола, разговорчивостью он не отличался, но всегда был дома с семьей, а если уходил, все знали, где его искать.
– Ну, чего теперь будем делать? – поинтересовался Дюк.
– Фиг его знает, – ответил Пол. – Ты чего хочешь?
Рельсы еще гудели. Интересно, подумал Пол, где бы остановился поезд, если бы машинист затормозил? И видел ли кто-нибудь парня, который стоял на рельсе и при желании мог коснуться рукой вагона, а ветер рвал его волосы и обжигал глаза? А если видел – то что подумал? Сначала картинки в окнах поезда, серия моментальных пейзажей. То, другое; дерево, камень, облако. И вдруг – парень совсем рядом, с хохотом запрокинувший голову. Секунда – и нет его. Куст, электропровода, всполох дороги.
– Перекинемся в волейбол?
– Неохота.
Они зашагали по путям. Но вскоре Дюк сошел на насыпь, остановился среди высокой травы и полез в карман кожаной куртки. У него были зеленые с голубыми крапинками глаза. Как глобус, подумал Пол. Вот какие у него глаза. Земной шар, вид с луны.
– Глянь-ка, что мне на прошлой неделе дал Дэнни, – сказал Дюк. – Двоюродный брат.
В маленьком пластиковом пакетике лежала сухая резаная трава.
– Что это? – недоумевая, спросил Пол. – Сушеная травка? – Едва произнеся эти слова, он сразу все понял и вспыхнул от собственной тупости.
Дюк засмеялся, очень громко в окружавшей их тишине, в шорохе бурьяна.
– Так точно, старик, травка. Хочешь полетать!
Пол затряс головой, не в силах скрыть потрясения.
– Не дрейфь, на нее не подсаживаются. Я уже два раза курил. Полный улет, говорю тебе.
Небо по-прежнему было серым, ветер перебирал листья. Вдалеке снова раздался свисток поезда.
– Никто и не дрейфит, – отрезал Пол и зашагал по шпалам.
– Молоток! – одобрил Дюк. – Попробуешь?
– Конечно. – Пол огляделся по сторонам. – Только не здесь.
Дюк усмехнулся:
– Кто, по-твоему, нас тут увидит?
– Оглох? – спросил вместо ответа Пол.
Оба прислушались. Вскоре показался поезд с другой стороны, маленькая, но быстро растущая точка. Свисток разрезал воздух. Ребята сошли с рельсов и встали по разные стороны путей, лицом друг к другу.
– Пойдем ко мне – Полу приходилось кричать; поезд приближался. – Дома никого нет.
Он представил, как они с Дюком курят травку на новом атласном диване матери, и захохотал. Между ними помчались вагоны: грохот – тишина, грохот – тишина. Дюк мелькал перед глазами Пола, как фотографии, развешанные в темной комнате, обрывки отцовской жизни, мельком увиденные из поезда. Пойманные, посаженные в клетку. Грохот и тишина. Как сейчас.
Они вернулись к дому Дюка, сели на велосипеды, пересекли Николасвилль-роуд и покатили по извилистым улицам района, где жил Пол.
Дом был заперт, ключ, как всегда, – в выемке под плиткой у рододендрона. Внутри оказалось жарковато и душно. Пока Дюк звонил родителям, чтобы предупредить, что задержится, Пол открыл окно, и порыв ветра взметнул сшитые матерью занавески. До того как пойти работать, она каждый год переделывала все в доме. Он помнил, как она строчила на швейной машинке и чертыхалась под нос, когда рвалась или петляла нитка. Занавески были кремовые, с синими, в тон темных полосатых обоев, рисунками – сценами из деревенской жизни. Пол, бывало, сидел за столом и смотрел на них, будто ожидая, что человеческие фигурки оживут, выйдут из домиков и начнут вешать белье или махать кому-нибудь рукой на прощанье.
Дюк повесил трубку, огляделся. Присвистнул:
– Старик! Да ты богатей.
Устроившись за столом в гостиной, он расправил тонкую прямоугольную бумажку. Пол зачарованно следил, как Дюк полоской высыпал на нее травку и свернул белую трубочку.
– Не здесь! – Пол в последний момент занервничал.
Они вышли на заднее крыльцо, опустились на ступеньки. Оранжевое пятнышко косяка, вспыхивая, перемещалось от одного к другому. Сначала Пол ничего не чувствовал. Потом самокрутка, зашипев, погасла, а через некоторое время Пол вдруг сообразил, что неотрывно смотрит на каплю воды на дорожке, наблюдая, как она медленно расширяется, сливается с другой каплей и перетекает в траву.
– Старик, ты бы себя видел, – загоготал Дюк. – Ну ты и закосел.
– Отвали, морда, – с хохотом отмахнулся Пол.
В какой-то момент они оказались в доме, но до того попали под дождь, промокли и замерзли. Мать оставила на плите картофельную запеканку, но Пол на нее и не глянул. Открыл банку с маринованными огурцами и еще одну, с арахисовым маслом, Дюк заказал пиццу, а Пол принес гитару, и они перебрались в гостиную, к пианино. Пол сел на приступку перед камином, взял несколько аккордов, а затем из-под его пальцев сами собой полились знакомые звуки «Этюда» и «Этюда без света» Сеговии – произведений, которые он исполнял на концерте. В памяти невольно всплыл образ отца, высокого, молчаливого, склонившегося над увеличителем. Светотени мелодий неразрывно сплетались с жизнью Пола, с молчанием их дома, отпуском, пляжем, высокими окнами школьных комнат. Пол играл и словно возносился на волнах, рождая звуки, а потом сам стал музыкой и взлетел вместе с ней – вверх, вверх, до самого гребня.
