Анна Богданова - Внебрачный контракт
– Дуня! Ну ты сама-то подумай, кому я нужен? И вообще, зачем я родился – весь такой никому не нужный! – едва не плача, говорил он.
И я верила! Каждому слову верила! Дура, конечно! Но – нет! А чего от меня хотеть?! Я ведь искусственница! Неполноценный ребенок, оторванный пяти недель от роду от материнской груди! Да еще бегемот посодействовал – последние мозги своим неприличным актом в Московском зоопарке четверть века назад вышиб!
И вдруг – все! Баста! Батарейки сели! Сели – и я тут же развелась с Дубовым.
После этого наиважнейшего события моей жизни меня словно в розетку включили. Первым делом я уволилась с работы. Менять жизнь, так менять ее в корне – решила я и взялась собственноручно делать ремонт в квартире: я опасалась, что опять найму каких-нибудь шарлатанов и они еще больше испоганят и без того разгромленную, доведенную до крайности жилплощадь мою. Я, увлеченная до самозабвения благоустройством комнаты, в болезненном экстазе сдирала ядовито-зеленые обои в шизофреническую узкую полоску, от которой в глазах рябило и которая потом три ночи подряд неотступно снилась мне в кошмарных снах. Размывала пожелтевший потолок с лохмотьями старой водоэмульсионки, шпатлевала, грунтовала, красила, клеила...
И все это время в голове моей всплывали из глубин подсознания смутные воспоминания – они поначалу были бесцветными, полинялыми, точно много раз постиранное и вывешиваемое на солнце ветхое ситцевое платье. А некоторые, некоторые из них всплывали и вовсе черно-белыми, и люди в них так чудно передвигались – в сто раз медленнее, чем в жизни. А говорили, говорили они тоже крайне странно – они так растягивали слова, что сразу невозможно было понять, что они хотят сказать.
Но в один день – я помню, в этот день впервые за весь июль солнце прорвалось сквозь тучи и озарило комнату бежево-фиолетовым, необыкновенным сиянием... В тот день я уже закончила с кухней, и комната была почти готова – остались коридор и ванная. Совсем пустяки по сравнению с тем, что было сделано! Так вот, в этот день воспоминания мои вдруг стали такими яркими, как и те события, о которых они повествовали, но на самом деле имели более пастельные тона.
Он – мой принц – стоял перед глазами, как живой: бронзовый загар его особенно хорош и контрастен был со светлыми одеждами! Миндалевидные, искрящиеся насыщенно-изумрудные глаза. Римский нос – крупный, правильной формы, с горбинкой. Дугообразные брови, приподнятые в удивлении, и левая – выше правой. Чуть припухлые, четко очерченные губы – не то что у Дубова, размазанные под носом, говорящие о его слабоволии и тупом упрямстве. Все в нем – в этом юноше – было гармонично, начиная с густых, волнами набегавшими на чистый округлый лоб каштановых волос до ступней с пастельно-розовыми ногтями, которые виднелись в открытых носках его сандалий. Он смотрит на меня исподлобья, а в руке держит увесистый утюг.
...Белый домик с плоской крышей и террасой с увитым виноградом потолком...
...Бледно-желтый, почти белый, так похожий на снег, искрящийся песок под ногами, впереди – зеленоватое море плещется в гигантском котловане, создаваемом Природой веками и тысячелетиями...
...Стадо баранов – тощих, грязных, иссушенных под беспощадным солнцем Каспия, от которого у меня на плечах до сих пор остались конопушки...
...Поцелуй по дороге к морю. Мы с Варфиком стоим без обуви на горячем песке. Он обнял меня за талию, приник к губам... Ах! Что это был за поцелуй! Голова идет кругом и теперь! Никто! Никто и никогда не встречался мне за всю жизнь, кто умудрился бы сделать это лучше ассирийского принца: ни Толя Зуев – очень сознательный пожарный, который не мог равнодушно пройти мимо дымящейся урны и не потушить ее, если можно так выразиться, подручным способом. Ни Макар Петрович Кокардов – мой капитан дальнего плавания, который до сих пор наматывает круги на своих «Горных вершинах» и никак остановиться не может. Ни боксер-тяжеловес Иван Дрыков, который, собственно, и разгромил мою квартиру в честной борьбе с омерзительным Гариком Шубиным. Ни Геннадий Дубов – бывший муж, который только и делал, что спекулировал восемь лет на моей повышенной от природы жалости к окружающим, завидовал мне и даже на пол кидался и ножками сучил оттого, что ему женских прокладок не досталось. Никто, никто не умел так целоваться, как Варфоломей! Я даже чуть со стремянки не рухнула, когда вспомнила свой первый поцелуй, – насилу удержалась, зацепившись за книжные полки.
Собственная голова к полудню напоминала мне огромную кастрюлю, в которой, кипя, разбухали переваренные макароны. Каждая из них – отдельное, полноценное воспоминание. Я намазываю клей на кусок обоев и стараюсь выудить нужную макаронину. Есть! Вот она! Это воспоминание касается нашей последней встречи с Варфиком.
* * *По приезде с Каспийского моря я была сама не своя, и все домашние, конечно, не могли не заметить этого.
– Ты что, правда, что ли, в ушастика Нура влюбилась? – допытывалась мамаша.
– Девочка совсем ничего не ест! Ужас какой-то! Я знала, что эта поездка ни к чему хорошему не приведет! Говорила я вам?! Говорила? – Бабушка № 1 изо всех сил пыталась восстановить истину. – Чуяло мое сердце, что с ребенком что-нибудь нехорошее произойдет! – сквозь слезы провыла она.
– Что с ней такого ужасного-то произошло?! – не выдержала мама. – Что она в шестнадцать лет влюбилась?
– Ничего я не влюбилась, – пробормотала я смущенно.
– А то, что ребенок от еды отказывается, это, по-твоему, нормально? А что ее тюлень оцарапал – это тоже пустяки?
– В общем-то, да, – спокойно отозвалась мамаша. – Она ведь вчера ходила в поликлинику – врач сказал, что ничего страшного.
– Ага, ага! Как же! – Баба Зоя эмоционально закивала головой – мне даже показалось, что ее черепушка вот-вот оторвется от шеи, свалится на пол и покатится, подпрыгивая по лестнице, во двор. – Что они знают, врачи эти! Это надо же – тюленя с оленем перепутать! – негодовала бабушка, а я, воспользовавшись их ожесточенным спором, улизнула из квартиры, как ошалелая, сбежала вниз, трясущейся рукой открыла почтовый ящик, надеясь обнаружить в нем письмо от любимого. Я теперь по нескольку раз в день открывала его, шарила ладонью по холодному металлу – я ждала письма, ждала с нетерпением, с болезненным каким-то азартом, высчитывая дни – сколько времени нужно для того, чтобы письмо принца доставили по назначению. На четвертый день моего пребывания дома я, в очередной раз пошарив рукой в почтовом ящике и ничего в нем не обнаружив, впала в уныние. Вернее, поначалу я испугалась, что Варфик мне вовсе не напишет никакого письма, а потом тоска навалилась на меня сырым, отяжелевшим, точно промокшим насквозь под дождем, одеялом.
