Нулевой километр (СИ) - Стасина Евгения

Я вколачиваюсь в ее тело, впервые в жизни действуя по инерции – вряд ли любая другая льнула бы так ко мне, как делает это Щербакова, вовсе не переживая об отсутствии горячих фраз, ласковых прикосновений и высокопарных обещаний. Делаю то, что сотни раз проделывал с ней в своей голове и эта разница между ожиданиями и действительностью, заставляет кровь в моих венах вскипеть, грозясь испепелить изнутри.

Она лучше. Обнаженная, соблазнительная в своей наготе, которую не пытается скрыть, без всякого смущения изучая меня руками. Подстраивается под ритм и словно делает это в миллионный раз, устраивает ладони на моих ягодицах, требуя не сбавлять скорость. Раздирает собственное горло стонами и лишь на мгновение обжигает недовольством янтарных глаз, противясь ладони, которой я заглушаю ее откровение. Здесь дети. Где-то за стенкой. За дверью, что я не закрыл на щеколду, и мы вряд ли имеем право отравлять их неокрепшие умы своей неспособностью контролировать животные инстинкты.

– Тише, – шепчу и запускаю пальцы в спутанные пряди, рассыпавшиеся по ее спине. Нахожу податливые губы и забираю себе, каждое подтверждение Юлиного сумасшествия, что слетает с кончика языка мелодией из одних гласных. То обрывающихся, то раздающихся все громче и, минуя черепную коробку, пробирающихся в мой затуманенный мозг.

– Нужно было выбрать диван, – касается моего уха, перемежаясь с шумным дыханием, что ей, как и мне, не удается выровнять.

Не знаю, как много мы своровали у реальной жизни, но мне определенно потребуется еще минута. Чтобы, наконец, заставить себя от нее оторваться, натянуть спущенные спортивки и, подняв одеяло, набросить его на женские плечи. И еще сотня, чтобы понять, что теперь со всем этим делать. С ней, что неловко сползает с каким-то чудом уцелевшего комода, и с самим собой, ведь никакой ясности разрядка не принесла. Скорее напротив, заявила о неизбежном – теперь я себе не принадлежу.

– Жалеешь? – словно я только что высказал свои мысли вслух, Щербакова неловко переминается с ноги на ногу, будто не замечая, что раздавила ступней одну из миниатюрных коробочек с какими блестками. Тени или чем там еще пользуются женщины, желая стать еще привлекательней?

Находит глазами белые кружевные трусики, и только сейчас вспоминает о своей способности за секунду становиться пунцовой:

– Максим… – ведет головой, и облако растрепавшихся шоколадных кудрей мгновенно прячет от меня ее растерянность.

– Нет.

Зачем врать? Сам поднимаю ее белье, старый халат, что она наверняка одолжила у хозяйки квартиры, и прежде чем сделать последний шаг за черту, бросаю ее пожитки на расправленную постель.

– Оденься. Отвезем детей в кафе, – тем более что боли в боку я больше не чувствую. Ее сменила другая, найти объяснение которой нетрудно – эта поездка что-то изменит, но вряд ли в финале мы обретем счастье.

Глава 35

Бирюков оказался прав. Уж не знаю что это: природное чутье, приложение, поселившее иконку с прогнозом погоды на его рабочем столе, или диплом метеоролога, о котором он умолчал, но едва стрелки часов перевалили за полдень, жуткий ливень сошел на нет. Оставил после себя глубокие лужи на разбитом асфальте, мелкие капли на пыльных оконных стеклах и миллиард кристально чистых бусин, замерших на покачиваемых ветром кронах. Ветром и неугомонным Артуром, что от нечего делать взобрался на худенькую березку и теперь что есть силы, трясет ни в чем не повинное дерево:

– Да сколько можно! – я подскакиваю со скамейки, а Максим словно не замечает, что прямо сейчас его легкий серый пуловер идет рябью от дождевой влаги. Сидит и глубоко затягивается никотином, всматриваясь задумчивым взглядом вдаль. Сквозь меня, раскрасневшуюся от воспоминаний о сегодняшнем утре и злости на несносного мальчишку; минуя Айгуль, что безуспешно борется с отказывающимся отходить от подъезда котом, и хмельного Жору, наконец-то, объявившегося после «тяжелых» рабочих суток.

– Немедленно слезь!

– Вот еще! Мне мама разрешает!

– А я нет! – обхожу скамейку и хватаю ребенка за тонкую щиколотку. – Слезай, иначе все конфеты в помойку выброшу!

– А я подберу, – ржет наш отчим и прислоняется к фонарному столбу, чтобы хоть как-то удержать равновесие. – Я не гордый, мне все равно, чем закусывать. Кстати, зятек, выручил бы меня полтинником? Похмелиться хочу, а то трясет всего. Видишь, – достает сигарету из-за уха и так и не доносит до рта, не в силах побороть дрожь в пальцах. – Умру ведь, детей сиротами оставлю. А тебе потом меня еще и хоронить придется!

-С чего это? — как обычно, встреваю в разговор, дергая брата за резинку спортивок, и все-таки спускаю проказника на землю. - Государство похоронит. А я, так и быть, венок куплю с пожеланием счастливого пути.

Желательно в самые глубины ада, где таким, как Голубев, уготован отдельный котел.

-Ну и ведьма же! Что там, в Столице, нормальных баб нет, что ты с этой связался? Сострадания в ней ни на грамм…

- Было бы кому сострадать! — на Бирюкова не смотрю. Лишь краем глаза замечаю, как он стреляет окурком в урну и проводит по влажным волосам своей огромной ладонью. Задумался? Согласен с Жорой и теперь сам не может понять, на что позарился?

-А что некому? Я тебя как родную дочь растил, денег не жалел, а ты вон — из-за пятидесяти рублей лаешься!

-Заработай!

-Так я это и делаю. Вон, — закатывает рукав несвежей рубашки и словно почетным знаменем размахивает рукой, отчего чуть не валится в кусты. - По локоть в мазуте! Сутки! — трясет указательным пальцем, пряча вторую ладонь в карман своих тёмно-синих трико. - Сутки из-под машины не вылезал! В глаза хоть спички вставляй, а ты заладила — тунеядец! Эх, — вздыхает и вновь переключает внимание на водителя, - зятек! Как мужик мужика прошу, не дай помереть. Полтинник займи, а. Я рюмочку тяпну и спать, а то сердце сейчас остановится.

Что вряд ли, ведь так повезти ни мне, ни этим детям, что-то выискивающим в мокрой траве, не может… Справедливости нет, иначе конвейер Лидиных мужей давно бы остановился на ком-то путном. На ком-то, кто не ходил бы по двору с сальными растрепанными волосами, в расстегнутой рубашке, открывающей вид на густую поросль на его поросячьей груди, и в дырявых носках, выглядывающих из прохудившихся сандалий.

-Вот спасибо! Не зря тебе дочь отдаю, — и не заставлял бы меня краснеть, ведь принимая купюру из рук Максима, потерявший остатки разума мужчина, принимается кланяться, и останавливается только тогда, когда истошный вопль облезлого кота затмевает писк домофона.

-Чертова зверюга! О, — отпихнув от себя верного товарища Айгуль, Жора преграждает путь соседке с первого этажа. - Семеновна! Куда такая красивая собралась?

-Не твое дело!

-Как не мое? В одном подъезде живем! Давай провожу?

-Ты одну уже проводил, вторую неделю на больничной койке валяется! Ух! — грозно замахивается деревянной клюкой, и, наконец, отодвигает Жору с дороги. - Кто тебя только из тюрьмы выпустил? Еще и детей доверил!

- Так известно кто! Участковый наш. А дети у меня под присмотром! Юлька вон во все глаза за ними глядит!

-Юлька? - Семеновна даже с шага сбивается. Тормозит, так и не миновав цветочные клумбы, и с прищуром глядит на меня сквозь толстые стекла очков. - И вправду! А я думала, врут соседи, что ты вернулась, а нет! Похорошела-то как!

Она даже в ладоши хлопает! Лет пять назад плевалась, завидя меня с очередным ухажером, а сейчас так искренне улыбается, что мне на мгновение становится не по себе. И разбери теперь отчего: от Голубева, что опаляет щеку смрадным дыханием и давит на плечи тяжестью своей руки, или от удивления, что старушка в вязаном кардигане, который носит уже лет пять, все-таки научилась прятать презрение как можно глубже.

Отступает на шаг и снизу вверх инспектирует мой нехитрый наряд — кроссовки, узкие джинсы и безразмерный свитер сочного желтого цвета.

-Хороша. Вся в мать!