Нулевой километр (СИ) - Стасина Евгения

– Нет, – качает головой, и, подтверждая мои опасения, переплетает свои пальцы с моими. – Бесплатно – никогда. Ты все равно расплатишься, – выдыхает, и я не сомневаюсь, что верно истолковал ее тяжелый янтарный взгляд. Сердцем, на меньшее она не согласна, пусть и сама до конца не решила, что будет делать с этой валютой.

– А ты? – облизывает пересохшие губы и нерешительно сокращает расстояние между нами. С опаской, будто идет по тлеющим углям, но остановиться уже не в силах. Встает на носочки и обвивает мою шею руками. – Теперь я стою того, чтобы рискнуть работой?

Другая. Вновь выбивает кислород из моих легких своими метаморфозами: испугана и напряжена до предела, словно от моего ответа зависит нечто большее, чем ее измена и мое очередное предательство. Держится за меня и вряд ли осознает, что впивается ногтями в рану, которую сама же и обрабатывала, только и мне плевать. Ведь сейчас самое время принять решение.

Наклоняюсь и жадно впиваюсь в губы, которые мечтал целовать на протяжении всех этих дней, без остановки, игнорируя пульсирующую боль в голове, только что припечатанную теми же граблями, шрамы от которых наверняка еще не сошли со ступней. Без церемоний проникаю в ее рот и хочу навсегда запомнить тот стон, что вырывается из женского горла. Закладывает мои уши и эхом, раз за разом отдает в макушке, в которую Щербакова уже запустила свою пятерню.

Возможно, мое решение станет фатальной ошибкой. Возможно, ценой за эту уступку собственным демонам станет чья-то жизнь. Но пока мои руки скользят по ее телу, все это ничуть меня не беспокоит. Потому что это неправильное решение сейчас кажется мне единственным выходом из пыточной камеры. Прямиком в объятья надзирателя.

Глава 34

Юля

Вряд ли он думает о том, что будет с нами завтра. Через пару дней, неделю, полгода, год. Для нас существует только сегодняшнее утро, немного дождливое, холодное и совсем не солнечное, но определенно вошедшее в нашу историю, как поворотное. Наполненное рваными касаниями, словно резкими мазками кисти по холсту, пробегающими по нашим телам; дыханием, со свистом вылетающим из легких, и поцелуями, что скорее отбирают ласку, чем пытаются одарить тебя нежностью.

Нет времени на неспешное знакомство, его катастрофически мало, поэтому каждый из нас берет то, что предлагают здесь и сейчас. Я впиваюсь зубами в его плечо, шумно выдыхая, когда он, подхватив меня на руки, размашистым жестом смахивает с комода мои пожитки и грубо усаживает на обшарпанное дерево, он с каким-то животным хрипом скользит рукой по моей обнаженной груди, тут же сменяя ладонь горячими, как нагретая тягучая смола поцелуями. Обхватывает тугую вершину соска и вряд ли догадывается, что эти ласки скручивают внутренности в морские узлы, распутать которые в одиночку я никогда не смогу. Не умею и совсем не хочу учиться.

Наверное, имей он возможность вобрать в себя каждую мою клетку, к вечеру на этом трухлявом пошатывающемся трюмо не осталось бы ни крошки. Лишь облако густого розового дыма, что не смог бы прогнать ни один сквозняк… Ведь счастье должно выглядеть именно так, на каком-то незримом, недоступном глазу уровне, оно непременно должно быть окрашено в розовый — цвет наивных детских фантазий, безмятежных снов и толстых стекол волшебных очков, придающих реальности яркости.

-Дети, — шепчу, краем уха уловив их смех за стеной, и очень надеюсь, что никому не придет в голову заглянуть к нам с дурацкой просьбой.

Иначе я просто умру от неутоленного желания, что с каждым мгновением лишь нарастает, заставляя меня извиваться под Бирюковскими ладонями. Требовательными, незнакомыми и остро необходимыми, ведь чем ниже они скользят по моему животу, тем сильнее возрастает моя потребность навеки приклеить их к собственной коже. Так, чтобы чувствовать всегда и больше не задаваться вопросом, каково это — принадлежать ему и иметь полное право пересчитывать кубики его пресса пальцами.

Я вздрагиваю, а невесомое кружево сорванного с меня белья летит на пол, присоединяясь к разбросанной в беспорядке косметике, духам, что так не нравятся Тихомирову и ассоциируются у меня со свободой, к ключам от иномарки, что мы долго будем искать, ведь Максим задевает брелок ступней и без лишних раздумий отбрасывает в сторону. Падает туда, где покоится мое сердце, вырвавшееся из тела, но почему-то до сих пор продолжающее биться в такт с тем, которого я касаюсь устами.

Не помню, чтобы когда-то рвалась к чему-то так рьяно, чтобы до боли в глазах жмурила веки, позволяя мужчине терзать мою шею влажными ласками, и, вновь врываясь затуманенным взором в реальность, следила за каждой эмоцией на его лице, меняющейся со скоростью звука: похоть, смирение, тут же вытесненное решительностью, ненасытность, что заставляет тлеть эти черные угли, обрамленные такими же черными ресницами, и что-то еще, чему дать название прямо сейчас не способна. Рассыпалась. Взлетела ввысь, туда, где берут начало перистые облака и бухнула вниз, бросая свое:

-Не останавливайся...

Никогда. Об этом молю безмолвно, позволяя чистейшему янтарю устремиться к ониксу, ведь этот разговор глазами здесь и сейчас становится самым важным в моей жизни. Даже тогда, когда он рукой вынуждает меня сильнее развести бедра, когда ведет ей вверх, заставляя дрожать от нетерпения, я и не думаю отворачиваться. Без единого звука, сцепив зубы на покрасневшей от поцелуев нижней губе, обещаю ему то, чего не обещала ни одному мужчине — покорность. Впервые готова стать скрипкой, звучание которой будет зависеть лишь от музыканта, умело держащего гриф. В дуэте создавать мелодию без единой фальшивой ноты. Я его. На мгновение, минуту или целую вечность, и этот стон, что разрезает тишину, я словно слышу впервые — впервые так откровенно шепчу этому миру о своем удовольствии, граничащем с неминуемой смертью от осознания, что все это когда-то закончится. Сойдет на нет, но навсегда врежется в память его склоненная голова, ладонь, устроившаяся на моей пояснице, его пальцы, скользнувшие внутрь и сейчас задающие темп моему полету: в открытый космос на бешеной скорости и так же стремительно — в бездну, ведь стоит ему остановиться, я мчу прямиком в ад. Что-то шепчу, возможно, совсем неприличное, возможно, прямо сейчас о чем-то его умоляю, больше не опасаясь быть кем-то услышанной, а, может быть, мне это только кажется, и звук его имени, брошенный моим голосом, лишь паранойя. Но абсолютно точно уверена, что это я, добровольно, пододвигаюсь к краю, откидываюсь назад, упираясь затылком в стену, и завожу свои волосы за спину, впервые не хвастаясь молодым телом, не завлекая в свои ловко расставленные сети, а просто отдаваясь ему в полное подчинение. Безропотное, и самое сладостное из всех, что может представить себе человек. Даже, невзирая на то, что его промедление, отсчитанное двумя шагами секундной стрелки, дается мне тяжело, до вполне различимого хруста рассохшегося дерева, в которое я впиваюсь ногтями. Забываю о кислороде и наполняю легкие воздухом только тогда, когда Бирюков сдается. Входит, и притягивает меня за шею для очередного поцелуя. Смазанного, я же почти безучастна, оглушена и наверняка похожа на наркоманку, нерассчитавшую дозу сильнейшего наркотика. Ведь я не знаю, что звучит громче: борьба наших тел, удары бабушкиного комода о стену, два сердцебиения, слившиеся в одно и теперь работающее на полную, или моя эйфория от этого единения душ и, так хочется верить, судеб…

Максим.

Опьянение рано или поздно проходит. Сменяется тупой болью в висках, спазмами в животе и угрызениями совести, пусть вел ты себя довольно чинно, не влез ни в одну драку и не пытался склеить понравившуюся девицу. Разум все равно очищается, медленно, но избавляется от дурмана и позволяет иначе взглянуть на мир, больше не раскачивая высотные дома и не раскручивая потолок, в который ты пялишься пару минут, прежде чем окончательно отрубиться. Проходит похмелье, уходят воспоминания, но в случае с Юлей я обречен на длительный запой. Сделал всего глоток, а штормит так, будто высосал целую бутылку.