Женевьева Дорманн - Бал Додо
Она боялась этого возвращения из-за бабушки, которой больше уже никогда не будет, боялась большого дома, опустевшего с ее смертью; а теперь появилась надежда, что, может, все это будет не так ужасно, как ей казалось.
И больше, чем от красоты моря, — это умиротворение, исходящее от Вивьяна. Лучезарность Вивьяна вселяла в нее бодрость. Столько раз она испытывала это на себе со времен своего детства. Он был источником благодати. И даже новость о том, что она получила дом, была озвучена голосом Вивьяна. Она благословляла его за то, что разговор шел о починке крыши, о зеленой дранке, которая выдержит ураган, и не обсуждалась смерть бабушки, хотя она прекрасно знала, каким ударом для него это было. Как хорошо, что сегодня он приехал встречать ее и что он был один. Даже если они больше не хотели заниматься любовью, все равно между ними существует нежная и нерушимая связь.
Глубокое чувство охватило ее. Она повернулась к кузену, и ей захотелось сказать, как она рада, что он рядом, но, устыдившись или оробев, она только и смогла, что обронить немного светскую фразу:
— Спасибо, что приехал.
Вивьян обернулся. Глаза его заблестели.
— Это доставило мне огромное удовольствие, — отозвался он тем же тоном, что и она.
Он притянул ее за шею, их лица сблизились, и, прижавшись лбами, они потерлись носами в эскимосском поцелуе, как делали когда-то в хижине. Затем он резко тронул с места, как это делают все молодые французы на Маврикии, демонстрируя количество лошадиных сил своих роскошных «пежо».
— И все же странно, — продолжила Бени, — бабушка никогда не говорила, что готовит мне такой подарок.
— Меня это не удивляет, — сказал Вивьян, — она никогда не высказывала всего, что думает. Она была доброй женщиной, но со странностями, и мне жаль, что мы никогда так и не узнаем, кем она была на самом деле.
— С чего ты вдруг развеселился? — удивилась Бени, уловив в его лице промелькнувшую радость, хотя повода для нее вроде бы не было никакого.
— Да просто, — признался Вивьян, — за несколько часов до смерти она все же высказала все, что думает. Я не знаю, стоит ли говорить об этом.
— То есть как? Как это? А ну, рассказывай!
Теперь Вивьян захохотал.
— Ты знала бабушку как даму приличную и набожную, на вид она такой и была…
— Да, ну и что?
— А то, что она умерла вовсе не как набожная, и даже не совсем прилично.
— То есть как это? Отчего она умерла?
— Сначала у нее поднялась температура. Никто не волновался, она ведь никогда не болела. Но на этот раз она слегла в постель. А на следующий день у нее произошло что-то вроде кровоизлияния, и тут она начала молоть вздор, я не буду тебе всего пересказывать. Но она бредила на всю катушку. Несла невообразимые сальности. Бесконечные похабные истории. Такие неприличные, что родители запретили нам, детям, подходить к ней…
— А откуда же ты знаешь, что она выдавала похабщину, если ты не приближался?
— От Лоренсии, — уточнил Вивьян. — Она мне рассказала все. Ну или почти все. Она не отходила от нее до самого конца. Она была при ней день и ночь. От слов мадам у нее глаза вылезали из орбит. Если бы она не была такой черной, то стала бы совсем красной. Она была в шоке и ничего не хотела мне говорить. Но я ее достал, ты меня знаешь. Я так настаивал, что в итоге Лоренсия раскололась: «Ах, Боже правый! Мадам помешалась! Я не могу тебе сказать!» — «Скажи мне! Скажи, что она говорила?» — «Кучу грубостей!» Она юлила, отнекивалась, нервно смеялась, но я не отступал: «Но что именно?» Она прикрывала рот, словно сама боялась того, что оттуда вылетит, потом созналась: «Она говорила о каких-то членах, о влагалищах, о жопе… От злых духов у нее протухли мозги! Никогда не слышала, чтобы мадам говорила такое».
— И это еще не все, — продолжил Вивьян. — Там непристойности звучали на креольском, на французском и даже на английском языках. Даже на английском, ты представляешь! Она распевала такие песенки, что оставалось только гадать, где она выучила их. Бедная няня выходила из ее комнаты вся в слезах, затыкая уши, считая, что это дьявол вселился в бабушку и управлял ею.
— Ты уверен, что это не выдумка?
— Я клянусь тебе, — заверил Вивьян. — Спроси у Лоренсии, если мне не веришь. Да я и сам сначала не верил. Я подумал, что Лоренсия от горя еще больше очумела. Но почему родители запретили входить в ее комнату? Почему запретили видеться с ней? Я не верил в их объяснения, что можно заразиться. Они просто боялись, как кто-нибудь услышит, что за чепуху несет бабушка. Им самим стыдно было слушать, как бабушка посылает всех в жопу. Вот она, правда. Я как-то подошел к двери ее комнаты и кое-что слышал собственными ушами. Она говорила не с Лоренсией, я слышал, как та шмыгала носом. Разговор был с кем-то невидимым. Она сказала: «Вот и прекрасно, я буду плясать на площади Армии в День святого Людовика. И хорошенько запомните, меня никто не остановит!» Потом визгливо запела странную песенку:
У меня тут завелся по дуриФилиппинец с пером в куафюре…
Дальше я не помню, но конец был отменный. Я сильно переживал и в то же время, стоя за дверью, хохотал. Странно, что мы можем переживать несчастье и одновременно смеяться. С тобой ведь тоже такое случается?
— Да постоянно, — сказала Бени. — Я не бываю совершенно счастливой или совершенно несчастной. В самом тяжелом горе меня одолевает дикий смех, а когда ко мне приходит большая радость, мне всегда немного хочется плакать. Интересно, а у других тоже так, как и у нас?
— Не думаю, — задумчиво протянул Вивьян. — Посмотри на людей: если они смеются, то смеются, а если плачут, то плачут. Наверно, мы не совсем нормальные.
— В любом случае, — подытожила Бени, — если люди умирают не так, как живут, а совсем наоборот, то мы с тобой сдохнем, распевая церковные гимны.
Глава 22
В «Гермионе» на первый взгляд все было нормально. Море мягко бьется о берег внизу лужайки, как обычно, ссорятся зимородки в ветвях корявого зифуса, затенившего террасу. После похорон Лоренсия все привела в порядок, и, наверное, оттого, что Бени не была на похоронах, войдя в дом, она не испытала дурноты, которой ожидала, и не ощутила тревожной перестановки, которая возникает в доме, где недавно кто-то умер.
Она даже не была особо взволнована, как бывает после смерти любимого человека, когда находишь принадлежавшие ему вещи, которых раньше не замечал, а сейчас они вдруг наделяются невыносимой силой воспоминания. Те, что остались нетронутыми Лоренсией, — очки в очечнике, оставленные на столе в голубой гостиной, маленький серебряный карандаш со вставным грифелем, с которым мадам де Карноэ разгадывала кроссворды, кресло-качалка под варангом, откуда она любила смотреть на закат солнца, — все это пока еще не стало воспоминанием. У Бени не создавалось ощущения, что бабушка мертва, ее просто нет, но скоро она увидит, как та возвращается с покупками из Катр-Борна или из Керпипа и начинает медленно подниматься по каменным ступеням, как неловкий малыш, приставляя одну ногу к другой, опираясь на руку Линдси. Она бранит толпу в магазинах, выхлопы грузовиков на дорогах, трудности с поиском тени для парковки машины, опасность от лихачей, которые гоняют на бешеной скорости; она раздражена, что в «Присунике» нет импортного камамбера, злится на эту Люси Дампьер, которую встретила, а та не поздоровалась с ней, а между тем они учились вместе в школе Сестер Лоретты, хоть это и было не вчера, но они и замуж вышли в один год, а теперь за кого же она себя принимает?.. Подъем по каменной лестнице всегда вызывал у Франсуазы де Карноэ скверное ворчливое настроение. На каждой ступеньке цена ее жизни набирала обороты. Шкала поднималась. Две ступени, и она с раздражением отмечала, что Фифина поливала цветы под палящим солнцем. Еще ступенька, и она сетовала, что вынуждена по такой жаре тащиться в город, в то время как в Ривьер-Нуаре так хорошо, и вообще, это единственное место на Маврикии, где еще можно жить.
