Диана Локк - Испытание чувств

– Анди, я не хочу портить себе пикник. Давай поговорим лучше о тебе и о Стюарте. Везет же тебе, девка!

– Ха! День на день не приходится. В настоящий момент все далеко не безоблачно, и винить мне в этом, кроме себя, некого. Помнишь Ричарда Осборна?

– Он был на вечере встречи выпускников в прошлом году?

– В том-то и дело, что был, и именно тогда все началось. Короче, Джен…

Я вкратце обрисовала ей создавшееся положение, упомянув, что благодаря своей глупости и самонадеянности я вот тут, в Оуквиле, одна, и теперь гадаю, что меня ждет в будущем.

– Стюарт образумится, Анди, он же с ума сходит от тебя. Увидишь. Знаешь, – продолжала она, – я никогда бы не рассказала тебе о своей жизни, если б не чувствовала, что и у тебя что-то не так. Я рада, что ты рассказала мне про вас с Ричардом. Хоть я и ощущаю себя предательницей, но теперь могу тебе сообщить – я оставила Майка. Он об этом пока не знает, а узнает только на следующей неделе, когда вернется домой. Не ведаю, что он запоет, но мне уже все равно – я от него далеко. Думала, родители меня не поймут, а они поддержали. Мама даже сказала, что рада, что я от него ушла: было, мол, в нем что-то такое, что ей никогда не нравилось.

Сидя плечом к плечу на камне под полуденным солнцем, мы покончили с нашими запасами – две женщины средних лет, у которых очень смутное будущее, но которые смотрят на него по-своему оптимистично.

– Мы с тобой откроем книжную лавку, – предложила я, и мы обе так и грохнули смехом, – на новом рынке. Две старые разведенные приятельницы держат вместе книжный магазин. Смех!

Жизнь Джен могла только улучшиться, а я хоть и сидела сейчас в глубокой-глубокой луже, просто не верила, не в силах была поверить, что когда-нибудь и мои дела пойдут на лад.

Глава 29

Назавтра, спустя пять долгих дней после того, как Стюарт попросил меня уйти, и спустя десять дней после операции, я отправилась навестить отца – в последний раз, как потом выяснилось.

Он хорошо выглядел и хотел поговорить.

– Завещание… Я написал его несколько лет назад, – произнес он, да так тихо, что я едва слышала.

– Хорошо, папа, это очень хорошо, – ответила я, похлопывая его по руке и кося взглядом на медсестру. – У тебя еще будет время изменить его, когда ты выйдешь отсюда.

– Дом, Андреа… Она любит это место, но он слишком велик для нее одной…

Он умолк, отдыхая, и я воспользовалась моментом, чтобы вставить несколько слов, пытаясь сохранить шутливую манеру:

– Что это за разговоры, папа, или ты впал в послекризисную депрессию? Доктор говорит, что у тебя все в порядке, через недельку будешь дома. Мама так хлопочет по случаю твоего возвращения – стряпает, моет, чистит, чтобы все блестело как зеркало. И вы опять станете теми влюбленными голубками, какими были всегда.

– Влюбленные голубки… – Я уловила его слабую улыбку. – Это напоминает мне… Мне не понравилось… Стюарт приходил проведать меня один, и вечером, ты – одна, и днем… Совсем не похожи вы что-то на влюбленных голубков.

Итак, Стюарт приходил навестить моего отца по собственной воле. Вообще-то они всегда ладили между собой, но мне было приятно узнать, что Стюарт действительно обеспокоен здоровьем отца, что это не простой визит вежливости из желания не упасть в глазах моих родителей. В свете того, что между нами произошло, я думаю теперь, что недооценила Стюарта – я не ожидала, что он придет к отцу в больницу. Как много оказывается я не знала о Стюарте.

– О, папа, пустое, маленькая размолвка, не расстраивайся, вскоре все образуется.

– Андреа, не говори, что это пустяки. Стюарт говорит, что между вами что-то разладилось, и он не знает, как из этого выбраться. Помнишь, много лет назад я велел тебе беречь этого мужчину, который любит тебя? Ты поняла меня?

– Ты имел в виду, что он мог бы сделать меня счастливой, – ответила я, на самом деле ничего такого не припоминая.

– Нет, не то… Никто не может сделать тебя счастливой, даже такой мужчина, как Стюарт, он только может предоставить тебе возможность расцветать и расти, чтобы ты сама сделала себя счастливой. Вот это и есть любовь. Я думал, ты меня поняла…

– Папа, все эти годы я хотела такой любви, которая была у вас с мамой. Когда смотришь в глаза любимого, весь мир должен перестать существовать. Но я хотела и чего-то возбуждающего, будоражащего, и не думаю, что испытывала это, будучи со Стюартом.

Он перебил меня:

– Я смотрю, ты совсем еще девочка, Андреа. Стюарт – твоя сила, ты за ним, как за каменной стеной. А ты, как себялюбивый ребенок, ждешь, что он каждый день превратит для тебя в праздник, сама ничего не делая для этого. Ты должна отдавать любовь, иначе будет плохо. Мы с твоей матерью были влюбленными голубками потому, что отдавали любовь друг другу, а не брали ее… – Он дышал с трудом, лицо его искажалось, когда он говорил. – Мне повезло… У нее было слишком много любви, которую она могла отдать. Она никогда не должна узнать, что я знал… Обещай мне, Андреа…

– Конечно, пап, я обещаю, но что, что ты знаешь? – Он явно устал и хотел закончить разговор, но я должна была понять, что он имел в виду. – Это «что-то» связано с мамой?

– У нас была счастливая жизнь. То, что было прежде… неважно…

Это сведет меня с ума. У них была какая-то тайна, отец не хотел мне о ней говорить, но взял обещание никому не рассказывать. Ну и влетит же мне, если войдет медсестра, – меня пустили всего на десять минут, а я… мне нужно было знать.

Я склонилась над кроватью, и мое лицо оказалось всего в нескольких дюймах от его лица.

– Папа, скажи мне, что это за секрет?

Но он не ответил, только слабо пожал мою руку и провалился в сон. «Завтра, – подумала я, – приду завтра». Я наклонилась, чтобы поцеловать в лоб, и услышала, как он прошептал имя мамы.

Идя по длинному коридору, в котором каждый шаг отдавался гулким эхом, я обдумывала наш странный разговор. «То, что было прежде», – сказал он. Мне придется вырвать эту тайну у папы, потому что мама никогда не выдаст ее.

А его замечание насчет того, что любовь нужно отдавать, а не брать. Тут все ясно, как день, и, клянусь, я буду отдавать Стюарту любовь всю свою оставшуюся жизнь, если только он позволит.

Папа умер ночью. Сердечный приступ, который привел его в больницу, разрушил один из желудочков так, что исправить ничего было нельзя: несмотря на то, что кровообращение было успешно восстановлено, мускулы оказались слишком слабы, чтобы продолжать свою жизненно важную работу.

Мне не было нужды ехать домой – у Лоррейн нашлось, что надеть, и днем мы, забрав маму, вместе отправились в похоронное бюро. Взявшись за руки, возможно, для того, чтобы поровну разделить обрушившееся на нас горе, мы втроем приблизились к гробу. Вначале, клянусь, я поддерживала маму, но в конце уже она подпитывала наши с сестрой силы.

Встав на колени, чтобы помолиться, и увидев повязанный у отца на шее галстук, я улыбнулась. Именно я дала ему этот галстук много лет назад, сказав, что у него дурной застарелый вкус и что он должен носить галстуки более ярких расцветок. Глаза мои наполнились слезами, и яркий рисунок расплылся.

Его больше нет. Я смотрела на любимое лицо, спокойное и безмятежное, и на меня волной нахлынули воспоминания о человеке, который был моим отцом.

Еще молодым он согревал мою жизнь любовью и делал ее веселой. Мне было два или три годика, и я ждала, когда он вернется с работы, чтобы взобраться к нему на колени и свернуться от удовольствия в клубочек, пока он будет слушать мою болтовню о том, как я провела день. Я любила смех, клокотавший у него где-то глубоко в груди, любила его глаза, загоравшиеся удивлением, – как много волшебного, нового успела я обнаружить за время его отсутствия.

Я вспомнила, как по воскресеньям его загрубевшая от работы рука крепко сжимала мою, когда мы совершали свою обычную еженедельную прогулку, навещая друзей и родственников по соседству, вдвоем, без мамы, за что получали нагоняй. Я вспоминала, как бойко шлепали мы в галошах и дождевиках с капюшонами по улице в яростную грозу, как вздрагивала я от каждого раската грома, как взбиралась к нему на плечо, чтобы первой увидеть подножье радуги, и как мы брели по лужам, возвращаясь домой. Я вспоминала «Бумажную куклу» – песенку, которой он сам меня выучил, вспоминала его горделивый вид, когда я пела ее в четырехлетнем возрасте. «Кукла, которую парни другие не мо-огут украсть». Папа, не найдется такого парня, который мог бы заменить тебя.

Он был человеком, которого я пыталась порадовать хорошими отметками, чье мнение я ценила больше, чем мнение других людей, и неважно, по поводу чего оно высказывалось: сшила ли я новое платье, испекла ли первый торт или выгладила без единой складки рубашку. Его похвала была моей целью, его улыбка – достаточной наградой.

Когда мама разоралась на меня, что я «наштукатурилась» и в свои пятнадцать стала похожа на «куклу намазанную», а я взбежала наверх по лестнице и закричала оттуда в ответ, что я всегда теперь так ходить буду, но стоило отцу лишь слегка нахмуриться, как я поспешила в ванную смывать с себя воинственную окраску.