Не в счет - Регина Рауэр
Так всё привычно у нас и шло.
Пока в самом конце декабря не умерла Таня, свидетельство о смерти которой Енька подписала лично. Она спросила и узнала, что девочек отдадут в детдом. Рассказала это за одним из ужинов нам с Жекой.
И дальше мы, как и всегда, жили.
Только улыбалась все эти зимние длинные праздники Женька натянуто. И эту её натянутость Жека выдержал только до февраля. Он сказал в один из вечеров, не находя лучшего времени и заходя к ней в душ, что семью всегда хотел большую.
Так что пошли того, жениться.
И удочерять.
И это всё, пока мы ехали до моего-Женькиного дома, я Гарину и рассказала коротко. Или длинно, потому что про беспокойство и сомнения мамы на это их решение я тоже сказала. Про то, что Аурелия Романовна, вынося высшую оценку и неожиданно вставая на их сторону, заявила про Жеку, что этот сдюжит.
Не бросит через полгода-год с двумя детьми.
Впрочем, справляться и учиться жить с детьми приходилось обоим нашим Жень-Женям. Дети — это всё-таки сложно.
— Так… ты поднимешься? — вопрос, крутившийся в голове во время всей дороги, я всё же задала, спросила, когда у ворот дома мы остановились и ремень я уже отстегнула.
Не вышла, не зная, что более уместно сказать.
Стоит ли приглашать?
— На кофе? — Гарин уточнил насмешливо.
— Или зелёный чай, — альтернативу я предложила не менее насмешливо, пропустила мимо ушей всю двусмысленность давно заезженной фразы. — Женька тут недавно покупала и оставила. Надо же мне возместить дорогу, твои нервы и, должно быть, попорченный капот машины. Или что, пришлешь чек за ремонт?
— Ты переоцениваешь свою весовую категорию, — заверили меня иронично, развернулись ко мне и сощурились. — Машина не пострадала, но от кофе я не откажусь.
— Хорошо.
Из машины меня вынесло первой.
Но дойти до квартиры, добавляя новую сплетню соседям, мне не дали. Догнали у калитки и на руки, собирая взгляды прохожих и охранника, подняли.
— Гарин, я могу ходить.
— Сначала коленки свои покажешь, потом решим, можешь или нет.
— Может тебе ещё что-нибудь показать?
— Можно, — разрешили мне благодушно.
И… и материться, драться и впиться в его губы злым поцелуем хотелось одновременно и очень сильно.
Не думалось ни о чём другом.
Ни о ком не думалось, ведь с Измайловым мы просто общаемся. Дружеские, как он сам сказал, у нас отношения.
А раз так, то…
…кофе, пока я возилась с ссадинами, Гарин сам себе неплохо сварил. Объявил, заглядывая ко мне в ванную, страдальчески и разочарованно, что ничего съедобного и нормального в моём холодильнике не водится.
Не удивил.
— Для себя одной готовить неинтересно, — я, сидя на краю ванны, отозвалась рассеянно, дуя на коленку, что разбитой оказалась прилично. — И вообще, терпеть не могу готовку. Если хочешь, то можно что-нибудь заказать.
— Потом, — Гарин, удивляя ответом, с горизонта не исчез.
Втиснулся вместо этого окончательно ко мне, уселся рядом на бортик. И поинтересовался, получая убийственный взгляд, заботливо:
— Очень больно?
Мою ногу у меня же отобрали, пристроили, рассматривая, на своих бедрах. Провели едва ощутимо пальцами, но… искры под кожей вместе с током под двести двадцать словно пустили, они добежали до сердца.
Оно же, замерев на миг, ухнуло.
— Не больно. Пусти, — я, дёргая конечностью, буркнула сердито.
Не соврала.
На душе, которая требовала выкинуть что-то этакое, было куда хуже и поганей, больнее. Толкало от этой боли на ещё большие глупости. И к Гарину меня тянуло, просто притягивало с невозможной силой, которой так трудно сопротивлялось, именно от этой боли.
Я была уверена.
Я думала так.
А ещё я знала и помнила, как целовать он может, как умеет, стирая все мысли, прикасаться, выбивать сильными толчками их напрочь из головы. И сейчас мне это всё было надо снова и очень.
Чтоб больно, обостряя ощущения, было от намотанных на кулак волос.
От укусов.
От пальцев, что в бедра вопьются или сожмут, не давая трогать и заводя за голову, запястья. И тогда останется только просить и требовать, ругаться и выгибаться, потому что внутри тоже будет больно и пусто.
Но это всё будет спасающая боль.
— А если не хочу? — Гарин, поднимая на меня глаза, спросил хрипло.
Вкрадчиво.
Так, что… думать дальше не вышло. Куда-то пропали правильные рассуждения о том, что любить одного, а спать с другим, как минимум, некрасиво. Исчезли невысказанные и далеко запрятанные обиды за то, что после Индии он даже не написал.
И боль, правда, отступила.
Пришла иная.
Та, что забыто-радостная, заполняющая и тянущая. Она оживляла, будила, будто все эти полтора года я и не жила.
Или спала.
А теперь вот… к жизни вернули, раскрасили её заново. Пусть местами и в красные полосы, которые на широкой спине я не специально оставила. Он, в конце концов, тоже… И нежности, неторопливости, как когда-то первый раз в Индии, тут не было.
Скорее, наоборот.
Вымещались без слов все обиды и претензии, что права на жизнь, пожалуй, не имели, мы обговаривали их не иметь. Забывались фотографии, которые, чувствуя склонность к мазохизму, я эти полтора года время от времени смотрела, видела каждый раз Гарина с новой девушкой. Переплавлялись в дикую страсть все разрывающие на части эмоции.
Они выплескивались в жалящих поцелуях, в стонах, в нетерпении, с которым одежда рвалась и отбрасывалась.
Перекатывалось по дивану.
И внутри с каждым движением, с каждым вдохом и рваным выдохом менялось… что-то, чему определения не находилось.
Только лежалось, не шевелясь и глядя в потолок, после.
Не ощущалось больше ни боли, ни обиды, ни… ничего, кроме почти звенящей лёгкой пустоты. Она же кружила голову, скользила по губам улыбкой и рождала незыблемую уверенность, что жалеть о случившемся я ни за что не стану.
Даже если Гарин вот прямо сейчас, в эту секунду, соберет свои вещи и уйдет навсегда, то всё равно это было правильно, нужно мне.
И с ним.
Только уходить, останавливаясь на пороге балкона и приваливаясь к дверному косяку, он не спешил. Рассматривал, держа зажженную сигарету, с прищуром меня. И спрятаться под одеялом, желательно с головой, от его взгляда тянуло, только поздновато было. И глупо. И нелепо вспоминать про скромность после всего, что было.
Пусть треклятые щеки и пылали сами.
— Целоваться за это время ты научилась лучше, — интересный вердикт, чуть запрокидывая голову и выпуская дым, Гарин вынес с непередаваемой интонацией.
Почти ревнивой.
Пожалуй.
Если допустить, что ревновать
