Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Внизу, как за легкой женской шалью, в голубой дымке простиралось большое село, дома и извилистые улочки утопали в цветении садов и богатой сочной зелени лип и тополей. Золотая маковка церкви возвышалась над кленовым сквером со свежевыкрашенными в белое скамейками. Живости картине добавляло неспешное движение по улицам и переулкам многих людей и редких автомобилей. Справа от холма, в пологой низине, блестя золотом вод под ярким июньским солнцем, раскинулась красавица Волга. Своим крутым изгибом она, как счастливой подковой, огибала село и несла свои глубокие воды в недоступную взгляду даль, сливаясь своей синевой в одно целое с бездонным аквамарином неба за далеким туманным горизонтом.
Ни креста, ни могильного холмика на Савоськиной горке я не обнаружил и не удивился этому — ведь более ста лет с тех пор минуло. Более поразило то, что никто из встреченных мною местных не знал, почему Савоськина гора так называется. Изображая из себя любознательного туриста, я упорно задавал этот вопрос многим селянам среднего и старшего возраста, надеясь хоть от кого-то услышать историю о Савоське, а вместо этого люди пожимали плечами или несли какую-то нелепицу. Одна сухонькая старушка, перекрестившись с поклоном на холм, уверенно сказала, что гору так назвали в честь местного кооператора Савелия Эдуардовича Кузнецова, который в 1986 году отстроил за свои деньги новое белокаменное здание храма, вместо сгоревшего за год до этого древнего деревянного строения. «Видно, здорово нагрешил этот меценат», — подумалось мне тогда, но в церковь я все же зашел, так как других достопримечательностей, кроме Савоськиной горки, в селе просто не было. Там, под светлыми сводами, в церковной звенящей тишине размышлялось очень ясно, как после хорошего выходного. Легкая прохлада небольшого круглого зала с квадратными каменными колоннами ненавязчиво бодрила тело и мысли.
«Неужели права была бабушка, не было никакого Савоськи и дед все это нафантазировал?» — забрался к самому сердцу предательский, очень неприятный мне вопрос, от которого становилось холодно и по спине ползли колючие мурашки. «Нет, не может быть, он не мог так поступить, я ведь верил ему, верил, как никому на этом свете», — отталкивал я подальше от себя это жуткое подозрение. Кроме меня в зале никого не было, отчетливо слышалось, как шипит мягкий воск в догорающих после утренней службы свечах и где-то за царскими воротами в какую-то металлическую емкость размеренно и звонко капает вода. Стук моих нескладных шагов поднимался к высокому церковному своду и, словно отражаясь от него, звучно падал на серые каменные плиты. Я неспешно прохаживался по кругу вдоль белых церковных стен и без интереса водил взглядом по простеньким незамысловатым фрескам и застекленным полиграфическим копиям ликов святых. Неожиданно, когда я поравнялся с темной стенной нишей, рядом как из-под земли возник длиннющий долговязый дьячок — совсем молодой, безбородый, с редкими светлыми волосами и куцыми усиками под большим горбатым носом.
— Прошу обратить внимание на наш раритет — икона семнадцатого века руки Федора Зубова, Николай-угодник, чудотворец.[35]
Дьякон указал рукой на защищенную толстым витринным стеклом небольшую, почти черную, как будто опаленную огнем икону. Освещаемая снизу десятком-другим горящих свечей, она смотрелась в уютной глубокой нише как нельзя лучше, будто бы находилась там целую вечность.
Я приблизился к святому лику вплотную и отшатнулся от изумления. На меня в упор смотрели удивительно светлые, контрастно выделяющиеся на темном лике очи святого. Казалось, что этот внимательный одухотворенный взгляд пронизывает и устремляется сквозь меня и толстые церковные стены куда-то в недосягаемую даль. На зачерненном веками дереве, больше похожем на закаленную в кузнечном горниле сталь, глаза чудотворца жили своей отдельной жизнью, отражая в бездонной глубине лазурных зрачков всю вселенскую мудрость и вечные людские страдания.
А дьячок, вдохновленный моим неподдельным вниманием к местному раритету, продолжил, как мне показалось, давно заученной фразой:
— Икона была подарена нашей церкви в день ее чудесного воссоздания специально приехавшей по случаю из Италии местной уроженкой Анной Никодимовной Баччини, между прочим, дочерью первого служителя этого храма отца Никодима Покровского.
Я не верил своему счастью! Это же та самая икона! Это ее в свой роковой день держал в руках наш Савоська! Сердце в груди билось так сильно, что каждый удар отдавался звонким раскатистым эхом по всему телу и дробно вибрировал, зависая в голове под самой макушкой.
Наверное, мое волнение было очень заметно со стороны, и, не понимая, что происходит, дьяк стал излишне заинтересованно и бесцеремонно заглядывать мне в глаза. Я же дрожащими непослушными руками достал очки из упавшего под ноги портфеля, со второй попытки водрузил их на переносицу и сквозь отражение множества свечных огоньков на стекле еще пристальней взглянул на икону. Время не смогло залечить глубокие раны на закаленном столетиями дереве. Даже под толстым, не очень чистым стеклом был отчетливо виден скол в правом верхнем углу и небольшое пулевое отверстие в левом нижнем уголке рядом с чуть заметным на черном фоне, почти истлевшим изображением узкой ладони святого. Я знал, что где-то глубоко в плотном переплетении окаменелых древесных волокон таится давно остывшая пуля, выпущенная век назад из казачьего нагана.
Будто кто-то невидимый мягко подтолкнул меня в спину, на ватных ногах я сделал еще полшага, плотно сомкнул враз потяжелевшие веки и прижался пылающим лбом к холодной поверхности стекла. В эти мгновения я ясно увидел перед собой светловолосого голубоглазого юношу, босого, в буденновской гимнастерке, крепко сжимающего огрубелыми большими ладонями черную икону с лучезарным ликом святого. Вдруг его светлое узкое лицо заслоняет большая черная тень зловещего всадника, и вот мальчишка, уже бездыханный, устремив потускневший, некогда лучистый взор в голубое небо, лежит спиной на грязном церковном крыльце, не выпустив икону из рук, и грудь его, там, где навечно умолкло пронзенное пулей сердце, ярко алеет кровью. И стоит рядом на коленях старый седой есаул, неистово осеняя себя крестным знамением.
Не помню, как я, погруженный в далекое прошлое, трагическое и одновременно возвышенное, оказался на церковном крыльце. Сердце в моей груди стало биться размеренно и спокойно, а душу до краев наполнило какое-то ранее неизвестное мне ощущение полного, всепоглощающего счастья, дед бы сказал — благодати. Легкий летний ветерок приятно ласкал лицо, цепко подхватывал и кружил окрест храма приятный слуху мелодичный колокольный звон. Кто-то, проходящий мимо, задел меня плечом, или это мне почудилось, глаза мои вмиг широко открылись, и, повинуясь какому-то ненавязчивому внутреннему позыву, я устремил свой взор поверх гудящей колоколами звонницы, над крышами сельских
