Юлия Туманова - Море волнуется — раз
— Пусти, — не шелохнувшись, сказал Артем.
— Нет!
Он замотал головой.
— Отойди от меня! Не трогай меня! Ты что? Не понимаешь?!
— Не понимаю! — в исступлении заорала она.
— Ну и дура! — рявкнул Артем, резко дернул ее и уронил на себя.
Она неловко брякнулась ему на живот и уставилась, не мигая, в глаза, в которых отражались ее собственные — испуганные, нетерпеливые.
— Дура! — с омерзением выговорил Артем. — Какая дура!
И стал покрывать ее лицо жесткими поцелуями. Задыхаясь, она искала его губы и бестолково, как слепой кутенок, тыкалась в разные стороны, а горло сводило судорога.
Но этого было мало, и его пальцы в сумасшедшей пляске понеслись по ее телу.
А в его голове разрасталась черная дыра — разрасталась до тех пор, пока не поглотила его всего без остатка. И тогда он вскочил, уронив табурет, и подтолкнул ее к стене.
Он жадно вбирал в себя детский пушок на скулах, розовые припухлости вокруг рта, влажную прядку, прилепившуюся к щеке, и грудью ощущал биение ее сердца.
А потом от прикосновения худенькой ладошки спина его взмокла, зрение и слух отказались ему служить, только пот струился между лопаток, и ноги подкашивались, и пришлось пристроить колено к стене, опереться на стену рукой и, кажется, что-то еще куда-то приладить.
Рубка качалась. Мир качался. Артем был уверен, что сошел с ума, но с этим уже ничего нельзя было поделать.
Подвижная горячая спина у него под ладонями выгнулась струной, вспыхнула на горизонте сознания молния, и разрубила белый свет пополам. До — и после.
Она обессиленно висела у него на плечах, обхватив ногами могучие бедра, и еще пыталась целовать его взмокшие виски.
Ей казалось, она умерла, и снова родилась, и теперь — только теперь! — понимает, что значит — жить.
Жить, упираясь пятками в широкую спину. Жить, водя пальцами вдоль большого, квадратного лба, до боли втиснувшись ухом в стальное плечо, и слушать, как от груди поднимается жар его сердца.
— Тебе не тяжело? — тихо спросила она. Артем засмеялся.
— Ты легкая.
Только, конечно, все равно тяжело. Совсем не легко, нет!
Он только что занимался любовью с невестой своего лучшего друга. И мечтает о том, чтобы сделать это еще раз. Еще много раз на протяжении ближайшего столетья.
Вот как все запущено.
Может быть, похитить ее снова? Уже для себя самого.
Или сделать вид, что ничего особенного не произошло, привезти ее к Эдику, а потом тихо-мирно утопиться, не дожидаясь их свадьбы.
Или прямо сейчас с камнем на шее броситься в море, уповая на то, что одна она никогда не доберется до жениха! «Так не доставайся же ты никому»! — вот так примерно.
Вон сколько вариантов набралось. Выбирай.
Он постарался дышать ровней, но прямо перед носом была встрепанная макушка, и розовые пальчики что-то рисовали у него на лбу.
Вот бы застрелиться…
Вместо этого он спросил задумчиво:
— Хочешь искупаться?
— Ммм…
— Я тебе дельфинов покажу. Если повезет, конечно. — Артем не удержался и потерся щекой о мягкие пепельные вихры.
— А если не повезет? — спросила она и больно куснула его за грудь.
Артем поморщился, а потом улыбнулся неожиданной мысли. Теперь наверняка останется синяк, и можно будет встать перед зеркалом и разглядывать следы ее зубок у себя на груди.
— Так мы идем? — вскинула она голову.
— Я иду, — поправил он, — я иду, а ты едешь. Только учти, что я — старый и больной, так что плавать наперегонки мы не будем.
— А я и не собиралась!
— Еще как собиралась! — рассмеялся он. — Иначе чего ты так полыхаешь глазищами?!
— У меня не глазища, а глазки. Маленькие, серые глазки!
— Глазища! — возразил Артем, поднимаясь на палубу. — И стоит раскрыть их пошире, вон в ту сторону. Видишь?
— Ой! — сказала Ладка и спрыгнула с него. Там, куда он указал, атласно блестели на солнце черные спины дельфинов.
Она кинулась к борту и нетерпеливо оглянулась на Артема.
— Ты идешь?
Все просто отлично. Сверхъестественный секс, одно дыхание на двоих, утомленные ладони, скользящие по взмокшей спине, перекресток бессмысленных взглядов и — с трудом остывающие тела, сердечный галоп, плавно переходящий в трусцу.
Ну просто великолепно!
А дальше — больше. Лазурный берег вдали, освежающая прохлада волн, игривые улыбки, чашка кофе в постель — то есть, брр, чашка кофе на палубе, — ветер в волосах, легкие поцелуи, легкая болтовня и расставание — тоже легкое, когда пришвартуется яхта.
А разве нужно что-то еще?
Наверное, ей все же проще. В ее возрасте мимолетный секс — каким бы замечательным он ни был — вовсе не подразумевает последствий, а только все ту же чашку кофе и «позвони мне» на прощание.
А ему — тридцать с лишком, и он знает то, чего не знает она. Куда придет яхта.
Нужно запретить себе думать об этом. Резвиться на солнышке, смотреть на дельфинов…
— Что с тобой?
— Ничего.
— Тебе… не понравилось? — спросила она и отвернулась к дельфинам.
Ей никогда раньше не приходило в голову спрашивать у мужчин что-то подобное.
Может, потому, что раньше ее не волновало, нравится им или нет?
— Я уже говорил, что ты — дурочка?
— Нет, — она вытерла слезы. — Ты говорил, что я — дура! А это две большие разницы, как говорят в Одессе.
— Ты разве из Одессы? По-моему, ты с Луны. Какое-то воспоминание мелькнуло у него при этих словах. Вопрос, который нужно было задать. Или он на что-то должен ответить? Что-то совсем неясное. Мелькнуло, и пропало без следа.
— А почему я не зеленая? — удивилась Ладка. — Всем известно, что инопланетяне — зеленые!
Он потянул ее за руку, сдергивая с борта, ловко поймал и аккуратно постучал согнутым пальцем по ее лбу.
— Ты дурочка.
— Это я уже слышала. Может, скажешь что-нибудь новенькое?
Он сделал вид, что задумался. Она занялась разглядыванием физиономии, которая еще совсем недавно казалась такой устрашающей и равнодушной.
Разве?
Неужели не сразу она поняла, что эти губы не могут быть холодны и циничны, что они — добрые и насмешливые, как у мальчишки, и терпкие на вкус. Что эти безобразные шрамы — подтверждение его силы и храбрости, а не зловещее предупреждение наивным дурочкам вроде нее. Что сломанный нос суется куда попало не из любопытства, а потому что его хозяин так устроен — он вмешивается в любое дело, когда уверен, что может помочь. А уверен в этом — всегда. Теперь она поняла.
Он не смотрит людям в глаза. Помогает, спасает, участвует, но не смотрит в глаза, потому что боится чужой боли. Своей он не замечает, а сопереживание кажется ему слабостью. Это написано у него на лбу — крутом и упрямом.
