Юлия Туманова - Море волнуется — раз
Начала она издалека. Заглянула к нему в кабинет и спросила:
— Может, покушаешь, Эдик? Совсем ведь с лица спал.
— Спасибо, не хочется.
Он посмотрел мимо нее, потом сфокусировал взгляд и с натугой спросил, видимо, так понимая свой долг работодателя:
— А вы что так рано встали?
— Эдик, — произнесла Агнесса Васильевна со слезами в голосе, — ты ведь знаешь, я отношусь к тебе, как к родному сыну!
— Знаю, — вздохнул тот, отвернувшись к окну.
— Твои дети мне как внуки! — с чувством заявила она.
— Какие дети? — Эдик с вялым недоумением почесал нос. — У меня нет детей!
Домработница мягко возразила, что это только пока. Скоро, мол, будут.
Он скрипнул зубами и снова отвернулся. Будут, как же! Держи карман шире! В жизни его ждала только работа. Работа, работа и еще раз работа! Да плевать он на нее хотел!
А вот Глафира плюнуть на работу не смогла…
— Эдик, ты должен к ней поехать!
Кто это здесь? Он повернул голову и увидел собственную прислугу.
Кстати, зачем ему прислуга? Подумаешь, пыль и мусор. Подумаешь, пироги да щи.
На все это ему тоже плевать.
А что она сказала? К кому он должен пойти? К врачу, может быть? Агнесса Васильевна всегда благоговела перед врачами.
— Не пойду, — просто сказал Эдик.
— Но вы же любите друг друга! Кого, врача?
Эдик посмотрел на Агнессу Васильевну с внезапным интересом.
— Почему вы так думаете?
— Что думаю? — растерялась она.
— Ну, что я кого-то могу любить.
— Не кого-то, а Глафиру! — уточнила Агнесса Васильевна.
Он чуть не застонал.
— Эдик, ну нельзя же так убиваться!
— А как можно? — полюбопытствовал он.
— Никак нельзя! Нужно бороться! Ты только выслушай меня спокойно, ладно? Хорошо?
Он кивнул. Ему было все равно. Спокойно так спокойно.
— Ты должен поехать к Глафире, — повторила Агнесса Васильевна, — потому что она тебя любит!
Он ждал. Хотя знал, что больше ей добавить нечего. Но все-таки ждал. Домработница смотрела виновато, словно пришла признаться, что похитила его невесту. Из ревности, например.
Очень смешная версия. Давай, улыбнись!
Он улыбнулся, и Агнесса Васильевна в который раз пожалела, что не пришла каяться раньше. Вон до чего дошло! Человек совсем не в себе.
— Эдик, это я виновата!
Он засмеялся. Значит, угадал. Агнесса Васильевна тайно в него влюблена и не могла допустить, чтобы он женился!
Она испуганно отшатнулась, но продолжала:
— Вы для меня как дети! Оба! Вы — моя семья!
— Кто это «вы»? — не понял он.
— Ты и Глафира. Такие неразумные, такие беззащитные, будто ребятишки малые! Я ужасно за вас переживала, понимаешь, Эдик?
— Понимаю, понимаю…
Похищения не было. Последняя надежда рухнула. Глафира ушла по доброй воле.
— Ну вот, — Агнесса Васильевна затеребила фартук, — хорошо, что ты понимаешь, очень хорошо. Значит, ты меня не осудишь. Ты должен меня простить, Эдик!
— За что? — без интереса спросил он, утомленный разговором.
— Как «за что»? Ты же сказал, что понимаешь! — Она взглянула обиженно. — Ты вообще меня слушал?
— Местами, — признался он, — так в чем вы считаете себя виноватой? Думаете, она ушла, потому что вы вовремя обед не подали или цветы поливали слева направо, а надо наоборот?
Агнесса Васильевна всхлипнула и быстро утерлась фартуком.
— Нет, Эдик, нет! Я такой грех на душу взяла, такой грех! Гордыня меня обуяла! Решила я, что могу взять на себя такую ответственность…
— Агнесса Васильевна! — взревел он неожиданно. — А если конкретней?
— Сейчас, сейчас, — всполошилась она, — все расскажу, дорогой мой, ничего таить не стану! Такой на душе камень, ты не представляешь!
— Ну?!
— Ох, дура я старая! Ах, эгоистка бессовестная!
— Агнесса Васильевна, я вам в последний раз говорю, давайте по существу вопроса!
Он сам удивился своему тону. Таким тоном он распекал нерадивых сотрудников и давил на слишком раздумчивых клиентов.
—…так а я ей говорю, мол, ты хвостом-то не верти, у Эдика таких, как ты — мильон!
— Что-о?!
Кому говорит? Какой мильон?
— Вы что, сказали Глафире, чтобы она уходила и не мешала мне тот мильон девок трахать?!
— Эдик, дорогой ты мой, ну что ты такое говоришь!
Она стыдливо зарделась, снова всхлипнула и забормотала:
— Ничего такого я ей не говорила. Я просто хотела, чтобы ценила она тебя, понимаешь? А то, видите ли, детей рожать ей недосуг, работу бросать она не собирается, а как же семью-то строить?!
— Семью… — вздохнул Эдуард и встрепенулся: — Да вы с ума сошли, Агнесса Васильевна!
— Ну почему же? — оскорбилась она. — Просто переборщила чуток. Не все предусмотрела. Я же думала, что про девок скажу и Глашенька испугается, как бы тебя к рукам кто другой не прибрал! А она — вишь чего!
В голове у него все перемешалось. Но прежний Эдик — решительный, уверенный и умный — пробудился от спячки.
— Гордая, говорите? — хмыкнул он. — Глашка-то гордая! А вы, Агнесса Васильевна, действительно старая дура!
Морщинистые веки набухли разом, и она завыла в голос, как в старину, по-бабьи, с причитаниями. Не вслушиваясь, он быстро прижал к себе ее голову и чмокнул в седую макушку.
— И я вас, старую дуру, обожаю! Не ревите!
— Ох, о-о-о!
— У нас к свадьбе-то все готово? — спросил Эдик озадаченно, и Агнесса Васильевна тут же смолкла, взглянув на него с недоверием.
— К свадьбе?
— Ну. У меня, если помните, бракосочетание на завтра намечено.
— Милый ты мой! — Она резво вскочила. — Конечно, готово! Будет готово! Соколик ты мой ясный! Поедешь к ней, да? Поезжай, родной, поезжай!
Мыслями он уже был далеко отсюда. Раздумывать некогда! И злиться, что потеряно столько времени, — тоже! Глафира любит его! Она ушла только потому, что Агнесса наболтала ей чепухи. Да и Бог с ней, с Агнессой!..
Перепрыгивая через три ступеньки, Эдик вылетел на террасу, отдавил хвост бедняге-коту и помчался к гаражу.
Глаша говорила, что снимает флигелек где-то в Сочи. Флигелек он, конечно, найдет. Потому что теперь есть смысл искать.
В море
Впервые в жизни он не был уверен, что справится. Что одолеет самого себя и это неожиданное, незнакомое, жуткое ощущение безысходности.
Он не должен думать о ней. Но он думает.
О том, как она улыбается, как бьется тонкая жилка у ее виска, когда она сердится или трусит… О том, как, наверное, могут быть горячи ее губы и нетерпеливы руки… Он представляет себе это. Хотя по жизни у него никогда не было ни капли воображения!
То, что он знает о ней, и то, чего не знает, и то, что он сам придумал, теперь ни на секунду не оставляет его.
Будто бы он добровольно всунул голову в петлю.
