Жестокая любовь мажора (СИ) - Маша Демина
— Господи, какая же я дура… — Голос больше похож на шелест сухих листьев, а внутри все вопит от боли. — Дура, дура, дура, — повторяю сквозь стиснутые зубы.
Ступор проходит, когда подсознание нащупывает в отчаявшемся мозгу крупицу надежды.
Дергаю дверь и вылетаю в коридор, не замечаю, как оказываюсь у двери бабы Люси и, не дожидаясь, пока мне откроют, врываюсь в ее комнату.
— Баба Люся! — вырывается из меня. — Кирилл у ва…
Я замолкаю, когда взгляд фокусируется на сыне, рисующим за столиком. Кирюша поднимает голову, и его лицо расплывается в улыбке. Он все бросает и топает ко мне, вытянув испачканные красками ручки.
— Мама!
Я опускаюсь на колени, прижимаю его к своей груди, наплевав на то, что он испачкает меня красками.
Больше не могу сдерживаться, и слезы срываются из глаз крупными горячими каплями. Облегчение затапливает все внутри. Но еще мне ужасно стыдно перед Илаем: надо ж было надумать весь этот бред!..
— Ты так напугал мамочку, мой родной. — Я беру личико сына в ладони и целую носик, глазки, щечки, все-все, пока моя истерика не сбавляет обороты.
— Алиска, ты чего это удумала реветь?
Я оборачиваюсь на бабу Люсю, которая стоит, замерев с утюгом в руках.
— Простите, я… — прикрываю глаза и усмехаюсь, чувствуя себя очень глупо.
Вытираю слезы и поднимаюсь на ноги вместе с Кирюшей, удерживая его одной рукой, а другой отбрасываю волосы назад.
— Просто… испугалась, когда не обнаружила Кирюшу в кроватке.
— Ну, милочка моя, еще б ты его обнаружила, время — обед.
— Мама, пути́…
Кирюша просится с рук, и я опускаю его на пол, наблюдая, как он быстро топает обратно к столу с красками.
— Он сам, что ли, выбрался? Такого никогда раньше не было…
— Да так уж и сам, — усмехается баба Люся, зачем-то плюет на подошву утюга и принимается гладить. — Папашка ваш решил дать тебе поспать.
Глаза округляются.
— Илай?
Баба Люся дергает головой и хмыкает.
— А у тебя их много?
— Нет, конечно…
— Я на кухню пошла, часов пять утра было, а он с ним следом за мной выскочил, — смеется. — Видела бы ты его. Кирюша заплаканный, а этот перепуганный весь, говорит: плачет чегой-то. Ой, не могу я с вас, молодежь. Я ему: плачет, потому что голодный. Так пока Илай с ним возился, Кирюша и обсикал батьку-то своего, — на последних словах она начинает хохотать, отставив утюг в сторону.
Моя грудь вздымается от нервного смешка, и я падаю в кресло.
— Ой, немного, конечно, бестолковые вы, ребята, но, а в общем, очень даже хорошие.
Баба Люся шаркает тапочками и садится в соседнее кресло, треплет Кирюшу за волоски, а у самой слезы стоят в глазах.
— Баб Люсь, а вы-то чего?
Она прижимает платок к носу и машет рукой.
— Ой, да ну вас. Ясно же, что скоро съедете, и останется бабка Люся одна. Без такого сладкого мальчишки.
Она снова машет рукой и прячет лицо в платке. Ее плечи содрогаются от беззвучного плача, и мое сердце покрывается трещинками.
Я поджимаю губы от внезапного порыва расплакаться вместе с ней. Пересаживаюсь на подлокотник кресла и крепко обнимаю ее.
— Куда же мы без вас, баб Люсь, — голос искажен от эмоций. — Вы ж столько для нас сделали. Не уедем мы от вас…
— Ага. Ишь че удумала. У вас все налаживается, а я позволю тебе плесенью покрываться в этой убогой дыре? Ну нет уж, милая моя, — баба Люся выпрямляется, и я чуть отстраняюсь. — Я, конечно, пореву, но ничего со мной не станется. Привыкну. В конце концов, в гости наведываться будете. В жизни ведь главное — уметь вовремя отпустить. И неважно — хорошее это или плохое.
Я снова обнимаю старушку и прислоняюсь своей головой к ее.
Вздыхаю.
— Рано вы нас прогоняете, баб Люсь. Еще ничего не понятно, нужны ли мы нашему папашке.
Баба Люся находит мою руку и похлопывает по ней своей морщинистой ладонью.
— Понятное дело — нужны. Всамделишное… оно ведь сразу чувствуется. А у вас все ой какое всамделишное. Только научитесь слышать друг друга и уступать. А со временем, глядишь, и сестренку Кирюшке подарите. Даст бог, доживу до этого.
— Баб Люсь, ну что вы такое говорите… — я ободряюще тормошу ее за плечо. — Вы еще на Кирюшкиной свадьбе погуляете.
Она усмехается, поглаживая мою руку, пока мы обе наблюдаем за Кирюшей, а я мысленно то и дело возвращаюсь к словам бабы Люси и Илаю. Может, и правда… на этот раз у нас все по-настоящему?
Глава 40
Я помогаю бабе Люсе догладить и разложить белье по местам, когда в дверь резко тарабанят, так что мы едва не подпрыгиваем.
— Господь всемогущий, что сегодня за день-то такой? — ругается старушка, а я, потрепав насторожившегося Кирюшу по макушке, спешу посмотреть, кто там.
— Твою мать! Самойлова! — встречает меня облегченный вздох подруги, как только я распахиваю дверь, но ее облегчение быстро сменяется гневом: — Я ужасно волновалась за тебя! Что с твоим телефоном?
Она окидывает меня беглым взглядом с ног до головы, будто пытается убедиться, что со мной все действительно нормально.
— Ле-е-ен… — я приподнимаю брови, — с тобой все нормально?
Она выглядит обескураженной, с растрепанными волосами и раскрасневшимися щеками, будто бежала сюда из центра на своих двоих. Но смотрится все равно круто: розовые бойфренды и топ с длинными рукавами и надписью, конечно, незацензуренной:
«Заебана, но не сломлена».
— Да. А что насчет тебя? Я… — она нервно вскидывает руки. — Я думала ты позвонишь, — шипит шепотом, — так мало того, что ты этого не сделала, еще и трубки не берешь. Здрасте, баб Люсь! — выкрикивает она, вытянув шею.
— Здравствуй, Ленуся, здравствуй. Проходи, чаво ты в дверях застряла?
— Ага, сейчас кое-что улажу и загляну обязательно! — она хватает меня за руку и выдергивает в коридор, а потом отклоняется назад, как Нео в «Матрице», и салютует:
— Царевич, приветули! Ван момент — и я вся твоя.
Кирюша верещит, увидев свою любимку, но она уже тащит меня в комнату.
Я в полнейшем непонимании закрываю за нами дверь, и только тогда Лена отпускает меня и впивается кричащим взглядом: «А ты не оборзела?»
— Может, ты уже объяснишь? — я вопрошающе развожу руками, едва сдерживая смех. — В чем дело-то?
Лена прерывисто втягивает носом воздух, складывает на груди руки и дергает коленом.
— Ну… Я… Вообще-то, я думала это ты мне объяснишь, в
