И только пепел внутри… - Тата Кит
Стиснул зубы, оберегая нас обоих от моего возможного бестактного ответа.
– Вижу, ты перестал пить, завёл пса… – бросила она слегка брезгливый взгляд на псину у моих ног и снова вернула внимание к моему лицу. – …Катюшей занимаешься. Ну, или, во всяком случае пытаешься. По крайней мере, она перестала умалчивать о том, что тут у вас происходит. Иногда рассказывает про какую-то Соню и ее сына Сёму… – словно вскользь упомянула она имена наших новых знакомых и выжидающе посмотрела на меня, вероятно, ожидая, когда я разовью начатую ею тему и утолю её любопытство. Почти даже поверил, что ей неинтересно знать подробностей нашей случайной дружбы.
– Сегодня не пью – завтра выпью, – склонил голову к плечу и в упор посмотрел в ее глаза цвета потускневшего неба. – Дело одной откупоренной бутылки.
– Ты уже не станешь этим заниматься, – уверенно, словно зная наверняка, произнесла она. – Свою порцию ты выпил.
– Не уверен.
– Возвращаясь к вещам… – свернула на начатую тему тёща, глубоко вдохнув. – Мы с отцом собрали то, что оставалось у нас дома. Не всё, конечно. Сам понимаешь…
Молчаливо сглотнул вязкую слюну и опустила взгляд на ремни женской сумки, зажатой в руке.
– Будет неплохо, если и ты, возможно, с Катей, тоже соберешь часть вещей, оставшихся после Маши. Думаю, Маша этого хотела бы: принести еще немного смысла и пользы в чьи-нибудь жизни, пусть самой её уже нет с нами.
Невесело усмехнулся и покачал головой. Улыбка стала шире, пришлось опустить взгляд в ноги, чтобы старуха не сочла меня за идиота.
– Что смешного я сказала?
– Помнится, когда мы с Машей только начали встречаться, вы мне наедине тоже шепнули, что думали… – акцентировал внимание на этом её слове. – …что Маше будет только лучше, если она не свяжется с таким огрызком, коим был я. Денег у меня маловато было для вашей мажористой семьи. Вы всё ещё думаете, что знаете желания своей дочери лучше?
– Нет, не думаю, – на спокойном лице не дрогнул ни один мускул. – Но знаю, что она не хотела бы, чтобы ты похоронил себя под её давно остывшим прахом. Ты еще молод, Паша. И хоть ты мне никогда не нравился из-за своего поганого языка, заносчивости, горячей головы и прямолинейности, но… – глубокий вдох, быстрый взгляд в потолок, и снова на меня смотрят выцветшие глаза, наполненные влагой. – …но я благодарна тебе за то, как ты её любил и любишь до сих пор. Так, наверное, не смог бы ни один другой мужчина. И я рада, что моей дочери довелось испытать в своей жизни такую любовь. Твою любовь, Паша.
Застыл столбом, несколько ошарашено глядя в её лицо, больше походившее на гримасу из-за натиска слёз, что она всеми силами сдерживала. Вдох-выдох, но в голове продолжал разрастаться вакуум, лишенный мыслей, за которые можно было бы зацепиться.
Глядя ей в глаза, в которых ничего кроме слёз уже не разглядеть, выдавил по слову:
– Я не знаю, как это сделать.
– Я не знаю, как это сделать правильно и менее болезненно. Если такое, конечно, вообще, возможно, – усмехнулась тёща горько. – Но я восприняла это как отклеивание лейкопластыря: отклеивать по чуть-чуть и часто останавливаться на передышки между подходами – только увеличивает и растягивает боль; но если рвать одним резким движением, то… – снова возвела взгляд к потолку, шумно выдохнула и поджала губы. – … тоже больно. Очень больно, Паша. Но так кажется проще.
– Может, не стоит касаться этого пластыря, если не известен способ оторвать его безболезненно?
– Нужно, Паша. Нужно, – выражение лица напротив приобрело привычную холодную собранность. Белый платок, которым она торопливо утерла слезы в уголках глаз, быстро исчез в кожаной сумке. – Нам всем давно пора её отпустить. Мы уже достаточно долго её держим и надеемся на то, чего не случится уже никогда.
– Это больше напоминает выселение, нежели отпущение.
Опустив голову, словно вымеряя между нашими ногами расстояние, тёща сделала два мелких шажочках и остановилась в считанных миллиметрах от моих босых ног.
– Машу невозможно будет выселить, и ты это знаешь, Паша. Она навсегда останется у тебя и у всех, кто её любил и любит, здесь, – ткнула она в мой лоб кончиком пальца. – И здесь, – теплая, почти горячая ладонь легла мне на грудь слева и почти сразу исчезла, словно она докоснулась до прокаженного.
– И давно вы такая просветленная?
– Пришлось обратиться к специалисту. Потому что сама я бы с этим не справилась. Спасибо подругам – подсказали и почти силой притащили в то кресло. Ты не представляешь, как простой разговор может изменять картину жизни. Могу дать и тебе адрес и номер своего психолога, – женская рука нырнула в сумку.
– Я не хочу, чтобы моей картины кто-то касался. Пусть останется музейным экспонатом провинциального, никому неинтересного музея.
– Как знаешь, – тёща перестала копошиться в закромах своей кожаной сумки и вернула руки на её ремни. – Катя сегодня останется у нас с ночёвкой до завтрашнего вечера. В твоем распоряжении почти сутки на то, чтобы хотя бы попробовать собрать Машины вещи для доброго дела. В двадцатых числах декабря мы хотим увезти их в центр помощи.
– Ба, я всё! – в кухню заскочила Катя с рюкзаком на узком плече. С разбегу упала на колени перед Мультом и, подхватив его на руки, поднесла к лицу. – Мультик, я вернусь завтра вечером, а ты охраняй папу, – затем отпустила его, выпрямилась и подняла на меня неожиданно строгий взгляд. – А ты, папа, корми его нормально. И сам тоже ешь.
– Посмотрим, – ответил я расплывчато и услышал вздох снисхождения.
– Ладно, ба, пошли.
– Куртку-то с сапогами надень, – бросила тёща ей в спину и снова заострила внимание на мне, чтобы вкрадчиво сказать напоследок. – Так надо, Паша.
– Посмотрим, – ответил и ей, тем самым избавляя себя от размазывания её соплей по тонкому хрупкому стеклу, из которого состояло моё терпение прямо сейчас.
Входная дверь захлопнулась. В квартире остались только я и пёс, который, казалось, решил отоспаться за всю эту ночь, во время которой с тихим рычанием и повизгиванием мучил свою резиновую курицу у порога комнаты, в которой я пытался уснуть.
