Николай Климонтович - Дорога в Рим
Я вышел на улицу — и меня еще раз обдало сладким неродным воздухом Запада, — в холле отеля пахло лишь дезодорантом. Я еще не привык к особой ясности воздуха, к балтийскому свету, к опрятности улиц, домов и толпы. А главное, к тому, что я — здесь. Всему приходилось учиться заново: менять иностранные деньги, каких я никогда не держал в руках, пользоваться телефоном-автоматом и даже переходить улицы. В порядке дополнительного урока самообразования я решил разведать, где здесь можно купить выпивку. Миловидная шведка указала мне за угол. Я выбрал здоровенную бутылку скотча, правда, недорогого. И вернулся в отель.
Дверь номера была заперта. Я постучал.
— Это ты? — донеслось из глубины. Я подтвердил. Дверь отворилась, она стояла босиком на ковре, вид у нее был испуганный. Я отдал ей сумку и водрузил виски на стол.
— Отлично, что ты сам догадался, — сказала она.
Мы выпили. Ее рука со стаканом слегка дрожала. В номере стояла лишь кровать большого формата — королева, как я узнал потом, — причем посередине, две тумбочки, бар, столик, два кресла. Скромно и очень чисто. Я подошел к окну. Отсюда отлично были видны скалы и воды фиорда, которые и принесли меня сюда. Даже темный столбик маяка.
Было около четырех.
— Спустимся в бар, — предложила она. По-видимому, в номере ей стало неуютно. На первом этаже мы устроились в баре, отделенном от холла стеклянной стеной. Нам принесли кофе. На вопрос, что мы будем пить, я заказал текилу. И объяснил Ксении, что научился пить текилу только вчера вечером и хочу повторить урок.
Я начал говорить. С кем, как не с ней, первой соотечественницей, встреченной мною за десять дней на чужой земле, я мог говорить об этом. Шведы все как один интересовались перестройкой, пили за Горбачева, спрашивали — остались ли запретные с точки зрения цензуры темы в СССР. Я успокаивал их, что остались. Перечислял. Кое-кто из них записывал. Но говорить мне хотелось только об этом вот чуде переселения из мира в мир, хоть я не мог найти подходящих слов. Я вспомнил о том, как в ночном Бресте был уверен до последнего, что меня снимут с поезда. Стояли мы там больше двух часов, и ожидание было невыносимым. Казалось, решается моя участь, я не мог поверить, что граница расступится. Все оказалось буднично, и поезд пошел дальше — куда-то в ночь. Проснулся я рано утром, поезд стоял на перроне вокзала в Варшаве. Она казалась точно такой, как в моем давнишнем сне, — тоскливо серая. Как мы пересекли границу ГДР — не помню, пил водку с попутчиками. Наконец, экспресс «Восток — Запад» причалил к вокзалу в Берлине. Я выучил назубок все инструкции бывалых людей; я нашел электричку, которая отвезла меня на Александер-плац; я показал свои документы гэдээровским пограничникам, тревожно улыбаясь. Они вертели паспорт в руках, листали, переговаривались на незнакомом мне языке. Я сообразил, что они не хотят пропускать меня, и не поверил, когда они протянули мне мой аусвайс, а один сказал по-русски: — «Иди». Уже стемнело. Бессознательно, как будто каждое утро я делал эту пересадку, я сел точно в ту электричку, что повезла меня на вокзал «Цоо» Западного Берлина. Я даже не отдавал себе отчета, что я на Западе, а все смотрел, как какой-то тип в обмотанном вокруг шеи шарфе и мятом пальто с настырностью пьяного человека заставлял свою собаку держать на носу монету; монета падала, звенела на полу, далеко откатывалась. Тип ругался, вынимал из кармана другую. «Что это была за монета, — думал я, — пфенниг, должно быть?» Так же автоматически я взял свой чемодан и вышел из поезда вслед за типом и его собакой. Я шел по перрону с той небрежностью и неспешностью, что маскируют восторг и смятение. Кажется, это было чувство победы, и ради одной лишь остроты этого чувства стоило жить. Западный Берлин радужно сиял в темноте — ровно так, как сияла моя о нем многолетняя мечта. Он сиял ровно наоборот тому, как жидко светятся советские города по вечерам. На привокзальной площади я нашел все, что знал о Западе: порновидеотеку, иномарки, зазывные светящиеся рекламы, уходящие в небо. О Германии я знал еще, что здесь отменные сосиски запивают отменным пивом. Я был страшно голоден. Я хотел сигарет «Кэмел». Я хотел шнапса. Победу свою я должен был отметить сейчас же.
Чтобы не пропустить в случае чего поезд на Киль, который отходил через два часа, я решил устроить праздник в вокзальном ресторане. Странно, но я догадался спросить у метрдотеля, берут ли в ресторане доллары. Он посмотрел на меня диковато, когда в ответ на отказ я попросил его их все-таки взять. Я думал, что если это — Запад, то национальная принадлежность западной валюты не должна иметь никакого значения. Он объяснил мне, как найти иксчейндж оффис. Но тот был закрыт: он работал до девяти, сейчас было десять. Я был обижен невероятно. Вот оно пиво, вот они сосиски, вот они доллары — в кармане, но я бессилен обратить одно в другое, как будто нахожусь в Советском Союзе. Может быть, это была первая трещина в моем низкопоклонстве перед Западом.
Однако я запомнил курс, вывешенный в витрине оффиса: 1,72. Чтобы не пропустить свой поезд, я отправился на перрон. Меня волновала непонятная цифра в моем билете — 235, обозначающая номер вагона. У нас таких длинных поездов не бывает, твердо знал я. На перроне толклись студенты, хиппи, рабочие южного происхождения, похожие на жителей Северного Кавказа. Наверное, турки, догадался я. Посередине стоял ларек — абсолютно похожий на перронные ларьки Казанского вокзала. В нем торговал какой-то араб — сириец или ливанец. Или палестинец. Там было пиво, там были сосиски, там был «Кэмел». Там был и шнапс, правда, в крохотных бутылочках по пятьдесят граммов — на один глоток. Я встал в очередь оживленных американских студенток в канадских куртках, нарочито рваных джинсах и кроссовках. Когда я оказался перед окошком, я протянул арабу стодолларовую бумажку. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
— Чейндж, — сказал я, зная, что все жители Востока склонны к мелкому бизнесу, — ай вонт уан хандред фифти маркс онли.
Он знал текущий курс. Он быстро сообразил, что чистый его навар составит двадцать две марки. Он быстро повел глазами по лицам в очереди, картинно пожимая плечами и разводя руки: мол, я здесь не при чем, если этот болван разбрасывается деньгами. Короче, он согласился. Он выдал мне четыре банки пива, четыре сосиски и пригоршню бутылочек шнапса. И пачку «Кэмел», конечно, причем я потребовал длинную, потому что никогда такой упаковки не видел. И много сдачи в марках. Я устроился тут же, я уплетал сосиски, я запивал их пивом, — ни то ни другое не показалось мне особенно вкусным. Потом я спросил у кого-то, как мне найти поезд на Киль. И был изумлен, что такого поезда нет. Недоразумение скоро выяснилось, был вагон на Киль, и этого оказалось за глаза достаточно. Наконец я разыскал его. У меня был третий класс. В купе места не нашлось, я уселся в проходе на свой чемодан и скрутил первую голову малышке-шнапсу. Когда поезд тронулся, я чувствовал, что жил на Западе всегда. Я ловко поменял деньги, приобрел жратву и выпивку, я нашел все ходы и выходы, я даже оказался в нужном вагоне в нужное время, — здесь было чем гордиться. Да-да, я на родине, на своей настоящей и окончательной родине…
