Не развод, а война - Дана Вишневская
— Сядь, — говорит Руслан устало. — Прошу тебя.
— Не сяду. Мне надоело сидеть и слушать твой бред.
— Злата, — он делает шаг ко мне, — я пытаюсь с тобой поговорить по-человечески.
— По-человечески? — фыркаю я. — А когда ты купил мою студию и выгнал меня, это было по-человечески?
Он замолкает. Хорошо, что хоть совесть у него ещё осталась.
— Я был зол, — говорит он, наконец. — Очень зол.
— И это оправдание?
— Нет. Это объяснение.
Я смотрю на него и думаю: когда он стал таким чужим? Когда мой Руслан превратился в этого холодного, жёсткого мужика, который рубит с плеча и плевать хотел на чужие чувства?
— Знаешь, что мне больше всего больно? — говорю я тише. — Не то, что у тебя есть любовница. Не то, что ты хочешь развода. А то, что ты делаешь всё это так... презрительно. Словно наши двенадцать лет брака — это мусор, который надо выбросить из жизни.
Он молчит, смотрит в землю.
— Я не презираю наш брак, — говорит он, наконец.
— Да ну?
— Я презираю то, во что мы его превратили.
Вот это честно. Больно, но честно.
— Помню, как ты строил мне мольберт в мастерской, — говорю я вдруг. — Своими руками, из лучшего дерева. Говорил, что у художницы должно быть идеальное рабочее место.
Он поднимает голову, смотрит на меня.
— Помню, — кивает он. — Три недели возился с этим мольбертом. Ты каждый день спрашивала, когда он будет готов.
— А ты каждый день отвечал: «Скоро, художница, скоро».
Мы смотрим друг на друга, и я вижу в его глазах то же, что чувствую сама. Боль. Острую, режущую боль по тому времени, когда мы были счастливы.
— Художница, — повторяет он тихо. — Давно я тебя так не называл.
— Давно у тебя не было причины, — отвечаю я. — Ты перестал интересоваться моим творчеством.
— А ты перестала мне показывать свои работы.
— Потому что ты перестал их хвалить!
— Потому что ты перестала их заканчивать! — взрывается он. — Начинала картину, бросала, начинала новую, опять бросала!
— У меня был творческий кризис!
— У тебя был жизненный кризис! И вместо того чтобы с ним разбираться, ты сваливала всё на меня!
Опять мы ругаемся. Опять обвиняем друг друга. Может, мы уже не умеем по-другому?
— Что с нами произошло? — спрашиваю я устало, садясь обратно на скамейку.
Он садится рядом, оставляя между нами пространство. Раньше мы сидели вплотную, а теперь каждый в своём углу.
— Мы перестали видеть друг друга, — отвечает он. — Я видел только жену, которая должна готовить, убирать, воспитывать ребёнка. А ты видела только мужа, который должен зарабатывать деньги и решать проблемы.
— И мы куда-то исчезли, — киваю я грустно. — Мужчина, который любил джаз и умел готовить блинчики. Женщина, которая мечтала написать портрет каждого дерева в этом парке.
— Ты помнишь про блинчики?
— Конечно, помню. По воскресеньям, когда мы только поженились. Ты вставал раньше меня и готовил завтрак. А потом будил меня поцелуем.
— А джаз?
— Ты включал Майлза Дэвиса, когда работал над чертежами. Говорил, что под джаз лучше думается.
Мы молчим. Вокруг шумят деревья, где-то вдалеке лают собаки, дети играют на площадке. Жизнь идёт своим чередом, а мы сидим посреди этой жизни и пытаемся понять, где потеряли друг друга.
— Знаешь, — говорю я, — иногда мне кажется, что мы просто играли в семью. Ты играл роль идеального мужа, я — роль идеальной жены. А настоящие мы были спрятаны глубоко внутри.
— Может, и так, — соглашается он. — Но мне нравилась эта игра. До поры до времени.
— А потом?
— А потом стало скучно. И грустно. И пусто.
Господи, как же точно он сказал. Пусто. Вот именно это слово описывает наши последние годы. Пустота между нами, внутри нас, вокруг нас.
— Руслан, — говорю я осторожно, — а что, если бы мы тогда, пять лет назад, не стали играть эти роли? Что, если бы остались собой?
— Не знаю, — качает он головой. — Может, всё было бы по-другому. А может, мы просто разошлись бы раньше.
— Ты, правда, так считаешь?
— Я уже ничего не знаю, Злата. Раньше мне казалось, что я всё понимаю. Что ты неправильная жена, что наш брак — ошибка, что надо всё заканчивать и начинать новую жизнь. А сейчас сижу здесь, смотрю на тебя и думаю: а вдруг я ошибаюсь?
Внутри у меня что-то ёкает. Неужели он сомневается? Неужели не так уж и уверен в том, что мы должны разводиться?
— А Виолетта? — спрашиваю я. — Твоя молоденькая архитекторша?
Он поморщился, словно я ударила его.
— Виолетта — это попытка почувствовать себя живым, — говорит он честно. — С ней я снова ощутил себя мужчиной, а не функцией по зарабатыванию денег.
— Понятно, — киваю я, хотя внутри всё горит от ревности. — И что, получилось?
— Сначала да. А потом понял, что это самообман. Нельзя убегать от проблем в объятия другой женщины. Рано или поздно проблемы догонят.
— И что теперь?
— А теперь я не знаю. Честно не знаю, Злата.
Мы опять замолкаем. Утки в пруду начинают подплывать к берегу — видимо, время кормления. Скоро сюда придут бабушки с хлебом, и начнётся весёлая суета.
— Помню, как мы с тобой здесь гуляли, когда я была беременна, — говорю я. — Ты всё время боялся, что я упаду.
— Ты была такая неуклюжая, — усмехается он. — Как пингвин.
— Спасибо, очень приятно слышать.
— Красивый пингвин, — поправляется он. — Самый красивый пингвин в мире.
И вдруг мне хочется плакать. От этих воспоминаний, от его слов, от того, что мы сидим здесь, как два чужих человека, которые когда-то любили друг друга.
— Руслан, — шепчу я, — неужели всё так безнадёжно?
Он долго не отвечает, смотрит на воду.
— Я не знаю, — говорит он, наконец. — Может быть, мы уже слишком сильно сделали друг другу больно.
