В твоих глазах - Амабиле Джусти
Твой взор — лазурь небес иль порождение ада?
Эта молодая женщина таила в себе что-то одновременно чистое и порочное. Не из-за того, что она сказала до лекции, а из-за этих глаз, похожих на водовороты на дне пруда. Из-за этих тёмных, как морская волна, глаз. Очевидно, Байрон не мог сказать ей ничего такого личного, поэтому задал тот же вопрос, который уже задавал остальным.
— Что такое поэзия?
Она поджала губы, самые красивые губы, которые он когда-либо видел. На девушке не было ни капли косметики, даже тени помады, и всё же она была самой чувственной вещью — не только человеком, но и вещью, и цветком, и ракушкой, и драгоценным камнем, абсолютно всем, на что он когда-либо обращал внимание. Ему мгновенно, без всякой разумной связи, вспомнилась статуя Бернини «Похищение Прозерпины». Эта воинственно выглядящая девушка напомнила ему юную дочь Юпитера, похищенную царём подземного мира.
«Так, а теперь прекрати. Слишком много поэзии иногда вредит».
Девушка вела молчаливую борьбу глазами с глазами других людей, которые повернулись посмотреть на неё. Она словно ненавидела его за то, что он сделал её центром внимания. Но она не сдалась и в конце этой маленькой нерешительной войны твёрдо заявила:
— Выживание.
Байрон испытал очень странное ощущение нереальности происходящего. Оно длилось недолго, ровно столько, чтобы дать себе несколько дельных советов.
«Перестань пялиться на эту проклятую девчонку и веди лекцию достойно, не думай о ней обнажённой, как Прозерпина с нежной кожей в объятиях твоих рук».
Поэтому он заставил себя не обращать на девушку внимания и обратился к следующим. Он даже не стал комментировать её ответ. Перешёл к более академическим темам, и остаток часа провёл по этим безошибочным маршрутам. Но пока Байрон говорил, пока слышал собственный голос, почти звенящий в тишине, он не мог не задаваться вопросом, что она имела в виду, что думала, что скрывала и как поэзия помогла ей выжить.
Глава 3
Франческа
Я не искала эту работу. И близко бы не подошла к такому заведению, даже если между лопаток мне приставят девятимиллиметровый ствол. Всё устроила Энни, а эта женщина — чёртова смесь между ангелом и генералом СС. Не переставая наблюдать за миром с видом печальной пастушки, чьё стадо пропало, она прижимает тебя спиной к стене. Признаюсь, меня она поставила в тупик. Как сказать «нет» той, кто считает тебя достойной рая и даже больше, чем святой Павел после того, как его окутал свет Божий у ворот Дамаска?
Поэтому я ответила «да», и у меня чуть не начался приступ крапивницы.
С другой стороны, если хочешь изменить свою жизнь, ты должен изменить её. Нет смысла переосмысливать себя, просто переставив безделушки из одной комнаты в другую, или перекрашивать стены в цвет, очень похожий на предыдущий. Чтобы начать всё сначала, нужно действительно сменить дом, район и город. И поскольку самое большое изменение я уже совершила — стала жить без Маркуса, — я могу с тем же успехом броситься в калейдоскоп.
Атмосфера чайной комнаты в «Безумном шляпнике» подходит мне как грёбаная пачка. Во-первых, я всегда ненавидела чай. Кроме того, я не создана для того, чтобы обслуживать людей за столами, что бы там ни подавалось. Много лет назад я пробовала, но то ли потому, что место было отстойным, то ли потому, что во мне бушевала ярость урагана, думаю, я побила рекорд самого быстрого увольнения века. Через десять минут первый же парень, положивший руку мне на задницу, получил по яйцам и вилку в нос.
Признаюсь, здесь мою задницу трогать не пытались; с другой стороны, весь персонал — женщины. И зал полон женщин, за исключением того, кого мы называем молчаливым Вилли — парню лет двадцать, в элегантном костюме в полоску и с цилиндром на голове, он сидит за маленьким угловым столиком (всегда за одним и тем же). В послеобеденное время Вилли работает статистом: потягивает чай, читает, отпивает глоточками и ни с кем не разговаривает. Клиенты то же женщины, но определённого ранга, надо сказать. То есть чванливые, старые суки, укутанные в меха. Чай, который мы подаём, должен быть привезён из самых потаённых уголков мира на спине мула. Сладости должны быть сделаны из муки и золотой пыли. Медовые мятно-зелёные слоёные пирожные. Чашки как минимум из коллекции какого-нибудь древнего китайского императора, учитывая, насколько всё дорого. Одежда официанток — нечто среднее между одеждой горничной XIX века и обликом Алисы в Стране чудес.
Короче говоря, уже два месяца каждый день после обеда я вынуждена одеваться как идиотка. Но прежде всего я вынуждена улыбаться как идиотка. У меня болит челюсть, и мне хочется уничтожить белую кружевную повязку в волосах. Но здесь хорошо платят, никто меня не преследует, и мне не придётся делать это вечно.
Выходя из комнаты, где мы переодеваемся, я на мгновение останавливаюсь перед большим зеркалом, чтобы поправить бант на талии. Бант. Я-с-бантом. Я ненавижу себя настолько, что решаю долго не сосредотачиваться на-себе-с-грёбаным-бантом, иначе рискую ударить головой своё отражение.
Зеркало расположено таким образом, что через него можно рассмотреть часть чайной комнаты. Не так уж много, всего лишь участок рядом с витриной, напротив угла, где молчаливый Вилли в роли неразговорчивого Безумного Шляпника разыгрывает свою вечную пантомиму. Я рассеянно наблюдаю за происходящим, посылая всему миру гримасу. И остаюсь с широко раскрытым ртом.
Сейчас на одном из честеровских диванов сидит мой профессор современной поэзии. Я смотрю на него, словно ожидая увидеть, как он растворится. Это не может быть правдой, у меня точно галлюцинации. Весь чай, который вынуждена нюхать, и сладковатый запах этих гор голубого и зеленоватого печенья одурманили меня хуже, чем дурь.
Но ошибки нет, это он, сидит один и барабанит пальцами по столу. На нём чёрная кожаная куртка, вся в металлических пуговицах и молниях, под которой виднеется футболка кислотно-жёлтого цвета с надписью THE MAN WHO SOLD THE WORLD. Волосы распущены, а борода длиннее, чем в прошлый раз, когда я его видела. Он поправляет прядь за ухо, и даже с такого расстояния я замечаю серебряный череп на его мочке, а на указательном пальце левой руки — большое кольцо с чёрным камнем в центре. Он не выглядит и не чувствует себя человеком, который любит посещать чайные комнаты.
Что он здесь делает? И почему он сел за один из моих столиков? Неужели он не мог сесть где-нибудь ещё?
Не понимаю причины, но я его ненавижу.
