В твоих глазах - Амабиле Джусти
— Вот уж нет, — отвечаю я.
Он ещё раз улыбается и торопливо вбегает в здание. Я прищуриваюсь, пытаясь расшифровать надпись на плече его футболки. Похоже на номер телефона, нацарапанный губной помадой. Для укуренного, который вышел из дома, даже не подключив мозг, у него упругая походка, и парень почти сразу исчезает из моего поля зрения.
К счастью, я довольно легко нахожу аудиторию. Она большая и заполнена, похожа на кусочек амфитеатра. В глубине находится сцена в форме полумесяца со столом, стулом и проекционным экраном.
Профессор ещё не пришёл, многие студенты стоят, и я могу незаметно искать место. Я сажусь посередине, не слишком близко и не слишком далеко назад, с внешней стороны, на случай, если мне понадобится сбежать.
«Сбежать от чего?»
Не знаю, но так я чувствую себя в большей безопасности.
Внезапно студенты занимают свои места, профессор входит через боковой вход. Посмотрим, насколько — между «очень» и «очень-очень» — этот проклятый старик будет свиньёй и мудаком.
Ну, не знаю, свинья ли он и мудак, но старым его точно не назовёшь. Я замираю открыв рот, уставившись на парня, того, кто приехал на велосипеде, в грязных брюках и с перламутровыми зубами.
Он надел блейзер поверх футболки AC/DC, очки в чёрной оправе прямоугольной формы, и я больше не вижу следов серьги в виде черепа, но это, несомненно, он. Те же волосы, бессистемно зачёсанные назад, как копна сена, та же борода, те же зелёные глаза.
Профессор садится на край стола невыносимо плавным жестом, словно находится дома и пьёт пиво в компании друзей, болтая о женщинах и футболе.
Не знаю почему, но он мне не нравится. Вызывает зуд на коже. Я ненавижу эту крутую манеру поведения в стиле профессора Китинга из фильма «Общество мёртвых поэтов», и особенно его стервозную ухмылку, от которой у глаз разбегаются мелкие морщинки.
Но, в конце концов, для меня важно только одно.
Ты можешь обкуриться, профессор, можешь трахнуть всех студенток в первом ряду — ведь по тому, как ты смотришь на них и они смотрят на тебя, ясно, что ты это сделаешь, — можешь не мыться месяц и втыкать всевозможные пирсинги туда, куда не светит солнце. Но не убивай мою поэзию.
Не убивай единственное, что поддерживало во мне жизнь, пока я была в тюрьме, даже если я никому об этом не рассказывала.
* * *
Я никогда не рассказывала, никому, даже Маркусу. Если подумать, я вообще почти ничего не рассказывала Маркусу о себе. Я рассказала ему об отчиме, но это было всё равно что описывать сюжет очень плохого фильма, который однажды смотрела в детстве. Считать этот фильм частью себя убило бы меня: это была не я, это была главная героиня забытого фильма категории «B». Это была запутанная история маленькой девочки в красной шапочке, которая оказалась в лесу, без матери, без бабушки и без волка, который спас бы её от лап охотника. Не моя история, просто изображение на фоне из папье-маше, китчевый декор цвета красной сангрии, отвратительный меховой воротник, стеклянный глаз, что смотрит только в одну точку. Что-то, что можно отделить, улучшив сцену и пальто, и всё равно видеть то немногое, что можно увидеть.
Нет, я никогда особо не рассказывала о себе Маркусу. Мой гнев, это да. Желание сломать мир. Жажда войны. Но не потребность в мире. Не в последнюю очередь потому, что я похоронила его под грудой земли.
Я вспомнила об этом, когда попала в тюрьму. Если не можешь никуда пойти, курить, пить и трахаться, что остаётся? Ты вынуждена оставаться с самой собой, и одиночество вызывает мысли, а мысли превращаются в воспоминания. Воспоминания о Франческе в детстве, до проклятого перерыва, когда она читала, писала и мечтала о мирах без крови.
Я снова начала читать.
Я возобновила писать.
Я возобновила мечтать о мирах без крови.
Я заполняла пробелы словами.
Потом в жизни Маркуса появилась Пенни, и снова мир оказался спрятанным внизу, в самом дальнем уголке Земли.
Теперь я хочу вернуть её. Она нужна мне больше, чем воздух. Без воздуха человек умирает, и всё. Но без поэзии мы всё равно живём, к сожалению: живём, как орлы, вынужденные вечно парить низко.
Я хочу летать.
Одна, тайно, в своих мыслях, но я хочу летать.
И если этот дурак думает, что может превратить лекцию мечты в бордель, я прижму его в углу и переломаю ему ноги.
Глава 2
Рядом с кроватью зазвенел будильник, прозвенел ещё раз и попытался в последний раз, прежде чем Байрон протянул руку и стукнул по бедолаге сверху. Лёжа на животе и уткнувшись лицом в подушку, Байрон пробормотал ругательство в наволочку. Голова разрывалась. Если, конечно, это была голова, а не камень, который кто-то прилепил ему накануне вечером.
Та же рука, что потянулась к будильнику, позволила себе ещё одну попытку, решив нащупать затылок с вибрирующей нерешительностью сачка, который не хочет ловить бабочку и мелькает в воздухе. Наконец Байрон коснулся головы и, кажется, ощутил волосы.
«Окей, не камень.
Но весит столько же».
Он помассировал кожу головы, пытаясь вспомнить, что произошло: клуб, музыка, дым, почти рассвет и тягучий сон. Он не спал нормально уже несколько дней. И отдал бы всё что угодно, лишь бы позволить себе ещё хотя бы час.
«Кто мне запрещает?»
В мыслях пронеслось смутное чувство тревоги. Что он должен вспомнить?
Осознание поразило его как молния. Это случилось, когда он, полуоткрыв один глаз, заметил на полу будильник; тот был похож на большого обиженного жука. Его вид почти вызвал у Байрона умиление. Мужчина перегнулся через матрас, буквально ползком, чтобы не сильно трясти осколки внутри черепа, и поставил будильник на место на прикроватной тумбочке. В одно мгновение Байрон вспомнил, что будильник у него с самого детства. Он брал часы с собой при каждом переезде, при каждой перемене. Этот пузатый будильник красного цвета не заслуживал такого радикального обращения. Кроме того, это был подарок матери, чтобы Байрон не опаздывал в школу.
В школу?
Он вскочил на ноги так быстро, что отшатнулся на середину комнаты.
Взглянул на своё отражение в зеркале и время на будильнике. Было почти девять.
«Почему я поставил его на так поздно?
Может, потому что вернулся на рассвете и функционировал меньше, чем перерезанный провод…»
Лекция начинается в девять, фактически она уже началась. Времени побриться или переодеться не было.
Пришлось прибегнуть к экстренному
