Влюбленный без памяти - Ксюша Левина
– Пока?
– Всё чаще задумываюсь надолго ли, – глаза щиплет.
Я стала сентиментальной, увы. Сама не понимаю причину, но начали трогать поющие дети, истории про родителей и дурацкие ролики. Влюблённые – нет, как и смерти героев фильмов и книг. Трогает нежность. И трогает щемящая тоска.
– Эй…
– Нет-нет. Ты не тот, кто мог бы понять. Ты и твои родители… вы же образцовые. – Я открываю окно, и сырой воздух охватывает тело и пробирает до костей и мурашек. – Ужасно дождливое лето… Соня меня разлюбит. Лет в восемнадцать, когда я не позволю ей встречаться с хулиганом, поступить в институт на, не знаю, актрису или библиотекаря. Когда покажусь старой, когда она впервые не сможет мне что-то рассказать. Я превращусь в молодящуюся старушку, которая лезет не в своё дело. Это даже не «нелюбовь» – это «невлюблённость». Максим, сладкий мальчик, будет меня любить, но когда-то станет делать это покровительственно. Мамочка моя. Или останется под юбкой – ещё хуже! А Егор… О, уверена, он заработает в двадцать свой первый лям. Будет приезжать раз в месяц и долго меня обнимать. Говорить мне «мамаяпоел» и «мамаявшапке». На все вопросы будет говорить «Всё хорошо, мам, правда». Я не говорю, что у всех так, но я этого боюсь. И я понимаю, что это возможно. А может, они просто станут чуть меньше доверять, не волновать по пустякам. И одно за другим. Меня начнёт это пугать, до истерик с самой собой – и вот я уже выясняю отношения. Жду звонков. Ох… не хочу.
– Но я…
– Мне кажется, будто я с призраком говорю. Тебя! Уже! Нет! – Я говорю шёпотом, но это воет по комнате могильными стонами. Ты мёртвый напротив меня, бледный и невидимый, уходящий сквозь пальцы.
– Неправда. Я тебя люблю.
– Сейчас любишь. Ты ушёл. А я прогнала.
– Зачем прогнала?
– Дала шанс… Ты когда-то обещал меня не оставлять. Никогда. Так вот я вернула это обещание тебе, и ты не отказал.
– Так, может, сам ангел-хранитель нашей странной пары вселился в долбанутую Ильину?
– А может, и нет… Я должна это переварить.
Глава 34. Сейчас
Лет в двадцать пять – двадцать шесть я заметила странную вещь. Девятнадцатилетние мальчишки стали казаться «очень даже ничего». При том что до этого я смотрела на неравные браки с перекосом в сторону возраста женщин дегенеративным бредом. Даже мальчик младше на полгода казался страшной катастрофой, а уж на год… два. В двадцать пять открылись глаза. Очаровательными стали их молодые лица, тела и легкомысленный глупый юмор.
Марк в моей постели этой ночью – мальчишка. Он лежит привычно, обняв мои бёдра, положив голову на мой живот, как сотни раз в молодости. И впервые – за последние лет пять. Мы перестали вот так спать, когда я решила, что хуже высыпаюсь. В какой-то период жизни от усталости стала нервная и озлобленная и решительно запретила меня по ночам обнимать, а после Марк и сам не захотел.
Сейчас мы снова, как раньше, вот так переплетены, как корни древнего дерева, и я наслаждаюсь и не верю, что была такой дурой. Я снова не сплю – не получается, а он снова вырубился раньше меня. Я смотрю на его лицо и перебираю волосы, глажу плечи. Он снова тот, прежний. Мальчишка в теле мужчины, который вдруг стал иначе на меня смотреть. У него появилось трое детей за один вечер существенно сократившейся жизни. Я превратилась из девчонки в мать. Катастрофа! Всё вверх тормашками! А он посмотрел на меня так, что щемящая тоска вывернула душу.
Я не плачу больше от обиды, как в детстве, как в восемнадцать. Я плачу от тоски.
И когда он сцеловывает дурацкие слёзы, когда боготворит давно знакомое тело, когда шепчет слова, неслыханные, прекрасные, всё в груди беснуется, и я снова его бужу, потому что голова от этого пьяная, и не хочется терять ни секунды.
Просыпайся, просыпайся и люби меня ещё, чтобы я запомнила. Выжгла в памяти, в груди, на коже.
Он обнимает, кусает, терзает и ломает. Опять. И я отчаянно цепляюсь снова и снова.
– Люблю тебя…
Он, наверное, не слышит. Ну пусть. Потом скажу снова.
* * *Мы сидим в кухне, и я понимаю, что с того дня, как был куплен этот стол, за ним никто, кроме детей, и не ел. Я обожаю есть, сидя на барной стойке, Марк в кабинете перед компьютером. Гостей собираем в беседке, а зимой достаём старую добрую «книжку» и ставим в гостиной.
Сейчас мы за кухонным, друг напротив друга, и Марк листает фотоальбом.
– Я думал, уже никто не печатает фото, – улыбается Марк и гладит снимок с Соней. Ей там пять, и она пухленькая, как человечек-Мишлен.
– Да я бы и не печатала, но моя подруга Саша обожает это. Она сама сделала все альбомы.
– Эти люди – мои дети, – шёпот Марка такой проникновенный, что я борюсь с очередными слезами.
Никогда столько не плакала от умиления, но сейчас весь его вид, его застывшая фигура, его пальцы, сжимающие страницы альбома – это трогательнее всего, что я видела.
– Соня, Максим и Егор… Я очень их люблю?
– Ты очень любишь Соню.
– А парни?
– Они… мне порой кажется, что… может, мне просто кажется, но не так, как её. Она девочка, принцесса. И за её воспитание как-то по умолчанию отвечала я. Твоя задача была баловать и любить. А с парнями – наоборот. Ты их воспитываешь, а я балую. Может, от того кажется, что ими ты чаще недоволен.
– Наверное. Звучит, будто я не очень справедлив?
– Не знаю. Не думаю. Может, тут я виновата, – я отвожу взгляд и вспоминаю наши скандалы на тему детей.
Мне стыдно, но как всё это пересказать? Как объяснить, что у нас совершенно разные взгляды на то, что правильно, а что нет? Как вспомнить всё гадкое, что мы
