Запрет на тебя - Елена Тодорова
«Ты меня тоже полюбишь… Полюбишь, Дань… Я ведь Чарушина... Мы, Чарушины, все однолюбы... Если я люблю тебя, значит, ты – моя половина…»
Но и это не самое страшное.
За грудиной, где держал тот проклятый сверток, и чуть выше него фонтанами низвергается бурлящая лава.
«А я тоже не только с тобой была, Дань… Пробовала с другим, Дань… С Никитой, Дань… Сравнить хотела… Помнишь, мы с ним встречались? Так я с ним все эти разы спала, Дань… По-настоящему, Дань... Ты отказался от седьмого пункта, а Никита вот – нет... Он, в отличие от тебя, не колебался даже… Так что все нормально, Дань…»
Все нормально? Нормально?! Как я и хотел? Хотел, да… А теперь что? Почему меня наживую рвет на куски? Почему так адово больно?
Я бы мог вычленить самое сильное чувство и назвать его ревностью. Но это не она. С ревностью я знаком хорошо. Доводилось ревновать Чару, ревновать его родителей, других пацанов… Ревновал Маринку, в конце концов… Давно и много раз ее ревновал. Но сейчас то, что я испытываю – не простая ревность. Нет. Это дичайшая боль, с жутким запоздалым осознанием, что мне вырвали сердце.
Мне так плохо, как никогда в жизни не было… Блядь, да конечно же, не было! Откуда?! Дышу часто, по верхам, со свистом хватаю. Не выровнять никак.
Должен перетерпеть. Должен.
Но, сука, как же это трудно!
А это ведь только Маринкин первый… Позже больше – муж, семья, дети… Как мне это переживать, если я уже подыхаю?!
Стоит представить, что кто-то ее касается, загоняет член… Сгораю.
Стоит представить, что она сама кого-то трогает, ласкает и целует… На ошметки, вашу мать!
Стоит представить ее просто рядом с Никитосом… Желание жить окончательно рушится, позволяя мне тупо загибаться в бесконечной агонии.
Лечу курить. Бухать бросаюсь. Закидываю в себя все, что по загашникам нахожу.
Похрен на элементарные меры безопасности.
Гашу… Гашу себя. А оно не гаснет!
Нужно принять. Нужно смириться. Нужно забыть.
Не моя она… Не моя… Не моя!
Точится это в задурманенном мозгу. Множится. Расходится единственной трезвой мыслью. А остальные ведь Маринкиным голосом ходят по голове.
«Я тебя обожаю, Дань… Обожаю тебя… Ты мой любимый…»
«Так круто, как со мной, тебе уже ни с кем не будет…»
«Я буду в белом, Дань…»
«Данечка…»
Пока тьма не накрывает. Рухнув мордой в пол, наконец, отрубаюсь.
Сновидения, безусловно, такие же мутные бродят. Но к ним мне хотя бы привыкать не надо. Если бы мог контролировать свое сознание, проспал бы не меньше суток. Но оно проясняется с первыми лучами света, и мне приходится встать.
Привожу себя в порядок, спускаюсь поесть, проведываю Ингрид, обратно в комнату возвращаюсь – все как в тумане. Телефон разрывается, я его даже в руки брать не рискую. Сажусь за ноут и в графическом редакторе какую-то мрачную трешанину созидаю.
А потом… Ближе к обеду, когда у меня уже вроде как выбиты все пробки, раздается стук в дверь. Подхожу, открываю и… Удар в лобовое. Вдребезги.
Маринка… Маринка моя…
– Даниил, смотри, что за прекрасную гостью я тебе привел.
На гнусную похотливую рожу отца смотрю мельком. И этого хватает, чтобы пожелать на месте его четвертовать.
Хватаю Чарушину за руку и грубо тащу на выход.
– Даня… Дань… – пытается она что-то пищать по пути.
А я вслушиваюсь, тихо ли на периметре, будто не колоритные звуки ебли в этот самый момент можем уловить, а выброс миномета. Если ночью и первую половину дня от боли горел, то сейчас все отступает. Захлебываюсь стыдом, словно дерьмом на дне параши.
Маринка… Маринка Чарушина в моем доме.
Не дай Бог она узнает… Не дай Бог увидит…
И эти конченые извращуги… Не приведи Господь, коснуться ее посмеют!
– Даня…
Только выволочив ведьму за ворота, останавливаюсь. Там, конечно же, не гнушаясь матов, выплескиваю весь ужас, что кружит внутри.
– Какого хрена, Марин?! Какого хрена ты, мать твою, приперлась?! Никогда больше сюда не приходи! Слышишь, блядь? Никогда!
И обида ее ярая, и даже слезы в глазах не стопорят кошмар, что я проживаю.
– Почему? Что такого, Дань? Ты же к нам приходишь… Я тебя никогда не прогоняла… А-й-й… – вскрикивает, кривясь от боли. – Ты мне запястье сейчас вывернешь, дурак… Пусти, маньяк…
Отпускаю, конечно.
Упираясь ладонями в каменную кладку, со свирепой рожей блокирую проход. Умом понимаю, что мимо меня она обратно во двор не ринется, но все равно очкую и перестраховываюсь.
– Иди домой… Проваливай на хрен, Марин!
– Ну и пойду! Ну и пошел ты! – молотит меня кулаками в грудь, когда там и без того месиво. – Я тебя ненавижу! Ненавижу, Дань!!! Больше всех на свете!
– Отлично, Марин! Молодец!
– Чтоб я еще когда-то к тебе приблизилась… Да ни за что!!! Семь последних язв предпочтительней!
– Взаимно, Марин!
– Сволочь… Подонок… – горланит, продолжая меня избивать. – И кольцо мое отдай! Сейчас же снимай и отдавай!
– А вот ни хуя, Марин… Не сниму!
– Отдавай, сказала! Отдавай! Ты мне больше не жених, ясно?!
– Жених?! – выдыхаю это совершенно убитым голосом.
И не знаю, что в этих словах сильнее страшит: само по себе существительное или отрицательная приставка, которую Чарушина относительно меня с ним использует.
– Больше нет…
– Уйди ты уже, а?! Исчезни, твою мать! – рявкаю так, чтобы точно ее испугать. – Не доводи, блядь, до края! Потому как, повторюсь, настоящей жести ты от меня еще не получала!
Она отшагивает. Застывает.
Смотрю на нее… И вновь адское пламя боли – все, что я чувствую. Все, чем мой гребаный организм дышит.
– Я тебе полдня звонила… Я тебе сказать хотела…
Сжимаю ладони в кулаки.
– Ты мне больше неинтересна, Марин… – давлю предельно сухим тоном, без всяких эмоций. – Не звони зря. Закончили.
Она, качнув головой, рвано вздыхает. Что-то еще сказать собирается, но едва открыв рот, кривится и резко убегает.
Я, глядя ей вслед, сглатываю и натужно заполняю горящие легкие кислородом.
Забыть, нахуй… Надо забыть… Надо…
Вывожу в реальность новую для себя мантру: семь раз упади, восемь раз встань. Потому что, чувствую, с Маринкой Чарушиной еще не раз разобьюсь.
35
Между нами ничего нет.
© Марина Чарушина
Два дня я болею.
Безответной любовью. Патологической неверностью. Инфекционным
