Стану Солнцем для Тебя - Никтория Мазуровская
Когда он успел стать таким жадным?
Не важно, уже ничего из этого не важно!
Когда погибли родители, Косте казалось, что его жизнь раскололась на «до» и «после».
Костя был не прав.
Жизнь раскололась на «до» и «после», когда ему позвонил Сава, точнее дозвонился до его секретаря, вытащил с совещания и сообщил сухим голосом:
– Марина в больнице, ситуация серьезная, приезжай.
Вот это и был его переломный момент, когда все сомнения в собственных действиях еще были. После, – ничего. Пустая голова, дрожащие руки, и «грудная жаба» сдавливала за грудиной. Кровь стыла в жилах. И страх. В жизни никогда и ничего так не боялся! Но полчаса, пока ехал к клинике, были хуже смерти. Он не мог отвлекаться ни на что. Простые действия и простые мысли.
Повернуть налево.
Повернуть направо.
Прибавить скорости.
Еще прибавить скорости.
Резко на тормоз, мимо сознания промчаться мысли, что чуть не сбил пешехода на переходе, но плевать, мысли о другом.
Точнее, мысль всего одна.
«Не умирай!»
Потом начался настоящий ад!
Марину оперировали наверху. Васю тоже.
Оказалось, в них въехала на полной скорости газель, водитель скрылся с места преступления, хоть не ясно, как, на хр*н, ему это удалось? Он совсем не пострадал? Это что, бл*дь, за машина у него такая волшебная?
Как Марина оказалась на той дороге? Она ведь собиралась только после обеда ехать в офис?
Бледный, как смерть, Сава ему объясняет, что у них была встреча, что возникли проблемы с общим заказчиком, и им пришлось срочно решать ситуацию.
И Костя срывается, начинает кричать, а потом просто бьет Саву. По печени, по корпусу, в челюсть, чтоб до крови, чтобы кто-то или что-то сумело унять его ярость и его страх.
Подлетает Артем, тоже что-то начинает орать, пытается его оттащить от Савы, а тот даже защищаться не стал, дал возможность Косте выпустить пар немного. Сплёвывает кровь на пол и смотрит на него спокойно и без претензий:
– Всё? Или ты еще мне в жилетку поплакать хочешь?
А у того слов нет!
Какие, к чертовой матери, могу быть слова, когда нутро узлом свернулось? Кислота в желудке вот-вот все брюхо проест, и он сам будет на кровавое месиво похож? Какие тут могут, твою мать, быть слова?! Он мыслить связно не мог!
Он не помнил, как успокоился, как звонил Диме и что говорил, но через полчаса в приемном покое клиники стало слишком тесно.
Таня зареванная, нервно теребящая ремешок сумки, сидела и смотрела в пустоту, Дима пытался что-то ему втолковать, но, если честно, он слышал только далекий гул его голоса, а понимания слов не было.
Потом приехал Саныч, бледный и нервный, но с такой каменной рожей, что кулаки вмиг зачесались, и стало невыносимо сидеть и слушать их причитания, всхлипы и переживания.
Что, бл*ть, они переживают?! Будто Марина для них значит то же, что и для него? Какое право они имеют вот тут стонать и реветь, когда это у него снова пытаются забрать самое дорогое и ценное, что было в жизни? Какое право?!
Он их всех ненавидел в эту минуту, люто, до дрожи в руках.
Они ничего не знают о ней. Не знают!
Не знают, что она жила все эти годы каждый новый день, как последний, что эта ситуация не самое страшное, что могло произойти. Что она могла умереть просто на улице, и никакая скорая не успела бы приехать, у нее просто могло остановиться сердце.
И, наверное, им всем надо как-то порадоваться, и ему тоже.
Но не мог.
Не чувствовал ни радости, ни горя.
Только страх, липким холодным потом прокатывающийся по позвоночнику. Такой, что вызывал дрожь по телу, и кажется, у него каждая клетка заполнилась им, каждый нерв был напряжён. Сердце в груди бухало бешено, надрывно, вот возьмет и остановится сейчас, перестанет биться, если Марина…
Нет! Она никогда не сдастся! Никогда!
Она сильная. Храбрая. Невероятно стойкая. Закаленная, этой дерьмовой жизнью. Будет цепляться за жизнь зубами, ногтями, но не сможет сдаться. Если не ради себя и его, то ради Ильи.
И тут его бабахнуло.
Илья!
Где он?! Что он?! Ему сказали? Что ему сказали? Где его сын?!
Но он даже не успел эти вопросы задать окружающим, как к ним вышел молодой врач в белом халате, с булыжником, вместо лица:
– Ситуация очень серьезная. У Марины Александровны серьезные повреждения печени, большая кровопотеря, но все отягощается ее болезнью. Во время операции сердце останавливалось, но мы сумели его запустить. Боюсь, что дальнейшие наши действия только навредят. Мы уже позвонили в донорскую службу, Марину Александровну продвинут в листе ожидания, и мы займемся пересадкой сердца, как только найдется подходящий донор. Пока будем наблюдать. Но ситуация опасная, вам всем нужно быть готовыми к худшему.
Врач ушел, а ошарашенные новостями люди остались. Первым в себя пришел Саныч, и почему-то посмотрел на Костю, требуя ответа от него.
– Я… Я не понял, какая пересадка сердца? – хрипло вымолвил Сан Саныч.
Он надвигался на Костю угрожающе, но тому только этого и надо было, чтобы крышу сорвало, все предохранители к чертям полетели… Он был похож на бак, полный бензина через край, нужна только спичка и смертник, тот, который эту подожжённую спичку в него бросит.
– Саша, успокойся! – Таня резко вскочила и встала между ними. – Здесь не место!
– Мне кто-нибудь объяснит, что происходит?! Где была охрана?! Куда ваши гребаные умельцы смотрели, когда мою дочь какой-то мудак в асфальт закатывал?! – взревел мужчина.
Костя просто вышел на лестницу. Сбежал от вопросов, от взглядов. Не мог вынести. Не знал, как отвечать, что говорить. Должен ли он вообще это делать?
У него не было никакого права что-то решать. Он никто для нее. Просто мужик, который заделал ей ребенка.
Это ее отец может принимать решения, требовать, указывать.
Не Костя. Это бесило, выводило из себя, и он бросался с кулаками и криками на стены.
Бил. Орал. Снова бил. Снова орал.
Два часа.
Перетерпеть два часа, и он будет решать.
Врачи сделали все возможное. Спасли ей жизнь. Отстрочили на время смерть. Но дать разрешение на пересадку может только Марина или ее муж, даже не отец и не мать. По всем документам, а она подготовилась и распорядилась, принимать за нее
