Обещания и Гранаты (ЛП) - Миллер Сав Р.

— Верно. Я забыл об этом. — Прочищая горло, он засовывает руки в карманы куртки, поджимая губы. — и все же, Елена. Подумай об этом. Разве такого человека вообще легко шантажировать?

Мои нервы путаются, дико смешиваясь воедино и распространяясь, как яд, по моему животу.

— Я не знаю…

По правде говоря, это та же самая мысль, которая пришла мне в голову, когда он впервые подошел ко мне, требуя моей руки. После того, как он уже расправился с Матео, исключив мой выбор в этом вопросе.

Не то чтобы я скучала по Матео.

Но это действительно казалось слегка подозрительным.

Прищурив глаза на британского друга Кэла, я делаю шаг назад, и он снова смеется, звук такой насыщенный и заразительный, что меня охватывает тоска по дому.

Я уже несколько недель не слышала, чтобы кто-нибудь смеялся.

— Я не говорю, что его не заставляли это делать, — наконец говорит Джонас, поднимая плечи. — Я просто говорю… может быть, это не вся картина. Может быть, тебе стоит посмотреть, возможно есть и другая сторона.

И когда он поворачивается, оставляя меня перед Dunkin’, чтобы вернуться в бар, я стою там несколько минут, размышляя, что делать с информацией, которую он мне только что дал.

Я должна пойти спросить Кэла, о чем он говорит, или завершить свою миссию по поиску Вайолет.

Вместо этого я направляюсь внутрь, заказываю «лонг Джон» и устраиваюсь за одним из открытых металлических столиков во внутреннем дворике, откладывая все свои проблемы в сторону, пока не закончу есть.

ГЛАВА 27

Кэл

Уронив голову на руки, я упираюсь тыльными сторонами ладоней в глазницы, создавая калейдоскопы цветных пятен перед глазами.

Вена на моем виске болезненно, маниакально пульсирует, когда я просматриваю список возможных IP-адресов виновника флешки, все больше волнуясь из-за некомпетентности Айверс Интернэшнл в поиске этого человека.

Ранее этим утром появилась третья флешка, та же зернистая видеозапись, не относящаяся к моей современной системе безопасности, и снятая камерой постороннего лица.

Марселин принесла ее с почтой, и когда я подключился к своему компьютеру, я был встречен черно-белым свидетельством того, что я обнажил свою душу перед женой, мы оба совершенно голые в океане.

Каким-то образом, по сравнению с другими видео, которые застали нас в разгар похотливых действий, это казалось более интимным. Более разоблачающим.

Более целенаправленным.

Я просто не могу понять, почему они появляются.

Если бы речь шла о том, чтобы разоблачить меня перед прессой за любое количество преступлений, которые я вычеркнул из своего досье за эти годы, скорее всего, они бы уже просочились.

Если бы это было делом рук Рафа, мне трудно представить, почему он согласился отдать мне Елену, фактически расторгнув свой контракт с Bollente Media и разрушив посредственную криминальную империю, которую он построил.

Несмотря на то, что его имя не имеет такого большого веса в Бостоне, как когда-то, я все еще не вижу, чтобы он прибегал к самосаботажу, а затем все еще пытался вымогать у меня деньги в процессе.

Откинувшись на спинку стула, я смотрю на сводчатый потолок, на несколько минут погружаясь в свои мысли. Сегодня вечером в доме тихо, Елена вернулась с новым экземпляром книги Вирджинии Вульф «Собственная комната», которую она купила в единственном книжном магазине на острове.

Впервые за долгое время я лезу под свой комод, моя рука скользит мимо пистолета, закрепленного чуть выше бедра, и отрываю полароид, приклеенный скотчем к нижней стороне.

В отличие от мятой, изношенной фотографии Вайолет, которую я держу под рукой, с этой так редко обращаются, что она все еще в отличном состоянии; края остаются прямыми, цвета на самой картинке лишь слегка искривлены из-за течения времени. В конце концов она выглядит так, как будто фотография только что выскочила из камеры.

Моя мама сидит на больничной койке, туго натянув на голову розовую бандану, потому что у нее только что начали выпадать волосы после возобновления курса химиотерапии.

Она зачерпывает ложкой шоколадный пудинг из пластикового стаканчика, уставившись на того, кто стоит за камерой, но ее улыбка указывает на меня. Даже когда она сидит там, ее тело пожирает себя изнутри, она пытается заверить меня, что все в порядке.

Что все будет хорошо.-

— Это мамеринская любовь, — иногда говорили медсестры, потому что поддерживать хорошее настроение, пытаясь бороться с неизлечимой болезнью, — это не то, что каждый может делать год за годом, день за днем. И все же она взяла это за правило, всегда стараясь заставить меня увидеть светлую сторону вещей.

Эта ее широкая зубастая улыбка вызывает во мне боль, которую я не позволял себе чувствовать годами, и новая доза стыда проникает в мои вены, потому что я не могу перестать думать о том, как она была бы разочарована тем, как сложилась моя жизнь.

— Ты выглядишь так, словно увидел привидение.

Голос Елены отрывает меня от размышлений, и я встряхиваюсь, выпрямляя спину, когда она входит в кабинет. Она подходит ко мне и садится ко мне на колени еще до того, как я успеваю попросить ее об этом.

Как будто она знает, что это ее место.

Она смотрит на фотографию, потом снова на меня, как будто ждет, продолжу ли я.

— Моя мама, — говорю я, мягко улыбаясь. — Она умерла, когда мне было тринадцать.

Одна рука скользит вверх по моей шее, обнимая меня за плечи, и Елена прижимает свою голову к моей.

— Рак?

— Инвазивная лобулярная карцинома, — говорю я с легким кивком. — Боль пронзает мое сердце на даже сейчас, распиливая орган пополам. — Когда ей впервые поставили диагноз, они просто назвали это аномальным образованием в ее левой груди. Я не думаю, что они хотели признавать, что это была именно та форма рака, потому что она была так молода.

Как будто в меня ударила молния, внезапная острая боль пронзает мою грудь, шокируя меня до глубины души.

Тридцать два. Моей матери было тридцать два, когда она умерла.

Осознание того, что скоро я пробуду на этой планете дольше, чем она, глубоко ранит, тычет в покрытую струпьями рану, которую я когда-то считал исцеленной. Тем не менее, то, как она пульсирует и рассыпается, притягивая новую, свежую кровь, говорит об обратном.

— Она прекрасна, — тихо говорит Елена, мягко вытаскивая меня из нисходящей спирали моих мыслей, даже не обязательно намеренно. Она смотрит на фотографию с мягким выражением лица, не подозревая об экзистенциальном кризисе, назревающем в глубине моего сознания, довольная тем, что я снова делюсь одним из секретных аспектов своей жизни.

Если бы это был кто-то другой, я бы не посмел. Никогда бы даже не привел его обратно в свой дом, чтобы жить, не говоря уже о том, чтобы начать выплескивать свои внутренности.

Обычно я не игрок. Мне не нравится оставлять свою жизнь в руках судьбы. Но что-то в этой женщине заставляет меня хотеть рискнуть всем.

— Она — причина, по которой я увлекся поэзией в детстве. Она всегда читала Шекспира и цитировала Чосера, как Священное Писание. Она бы тебя полюбила.

Я убираю прядь волос с ее бледного плеча, оставляя свою следующую мысль невысказанной, спрятанной в глубине моей души, где ей и место. Любила бы она меня?

— Это правда. Я очень привлекательна, — хихикает Елена, и звук пронзает мою грудь, как тупой нож, пронзающий плоть и кости и выходящий с другой стороны.

Наклоняясь вперед, я лезу в карман брюк за бумажником и достаю фотографию, которую там храню. Это маленькая копия, которую я украл из ее выпускной серии средней школы, которую я хранил на протяжении многих лет как напоминание о том, что у кого-то там могут быть отношения со мной, даже если ее отец не был заинтересован.

Оказывается, она тоже этого не хочет.

Позвоночник Елены напрягается, и она наклоняется, вглядываясь в фотографию.