Владимир Лорченков - Свингующие пары
Представляешь, она так и сказала, фыркнула Алиса.
«Отогреть дружеским теплом», сказала она.
Прояви милосердие, сказал я, хотя бы раз в жизни. Не всем же быть мудрыми, как змея, сказал я, с удовольствием наблюдая тень тревоги на лице жены. Она прекрасно понимала, что это не комплимент. Алиса одела платье с воротом со шнуровкой. В нем она была очень похожа на даму с полотен голландцев, на чьи картины так был похож в ту зиму Кишинев: с его покрытым льдом озерами, льдом, пробитым по краям редкой порослью камыша, с залетными воронами, кружившими где-то вдалеке, на горизонте, на сером фоне – там, где небо сливалось с землей, присыпанной посланным небом снегом. От города веяло зимой, веяло одиночеством, веяло близким присутствием моря, хотя оно-то как раз в наши края и не заглядывало. И Алиса, суровая протестантка Алиса, возвышалась над городом, сидя на стуле, – разнообразия ради не подобрав под себя ноги, а сидя очень прямо, – и шнуровка на ее платье была распущена, потому что буквально минуту назад я расшнуровал его. Она как раз одевалась, и этот полумонашеский полуученический наряд возбудил меня неимоверно. Приподняв платье – буквально до пят, – я увидел, что на ней полосатые гетры до колена. Повозившись со шнуровкой при милостивом безразличии Алиса – когда она не хотела, то просто вырывалась, как кошка, так что мне пришлось овладеть кое-какими приемами котов, – я задрал платье до шеи, развернул жену к стойке, и легким ударом ноги, очень рассчитанным – более сильный просто стал бы подсечкой – раздвинул ей ноги. Профессионально получилось, полюбовался я проделанной работой: Алиса как будто была задержанной, а я лихим борцом с преступностью, распинавшим у стены врагов общества. Погладил задницу, подсунул ладонью вверх руку ей между ног. Алиса была сухая. Она была сухой вот уже больше года. Ну, что же, я ворвался, и несмазанные колеса заскрипели по высохшей без дождя колее. Спустя уже каких-то пару минут пошел дождь, – сначала слабый, он намочил нас легкой испариной людей, взошедших на невысокую горку, – затем усилился, и, наконец, стал настоящим ливнем. Я увидел, как основание моего члена покрывается белой слизью. Густой пеной, – сероватой от грязи, – что всплывает на поверхности луж после ливней.
Но, хоть она и намокла, как следует, она все равно не пропиталась.
По настоящему скользко в женщине, только если вы трахаете ее вечером, а она проснулась с этим жжением между ног, с неясным чувством голода к ебле, уже с раннего утра. Проходив целый день с томлением в чреслах, она промаринует свою пизду как следует: жаждой покорности, стремлением натянуть себя, – как какую-нибудь резиновую пленку, – на сук посущественней, предвкушением обильного едкого пота, который польется с тела любовника, и одна капля – самая жгучая, – попадет, конечно, в глаз.
Только если женщина хотела еще с утра, по-настоящему мокрой она станет к вечеру.
И тогда вы сможете скользить в ней так же легко и непринужденно, как норвежский биатлонист, вышедший – несмотря на снегопад – покорять олимпийские километры. В противном случае, даже если у нее будет много смазки, она окажется ничем. Вы можете бросить кусок мяса в маринад на полчаса, но от этого мясо не станет сочнее. Время, время и полураспад. Дайте пизде отлежаться в соку, дайте ей разложиться гниющим трупом, и только когда мышцы покроет слизь гниения, только когда волокна станут зеленоватыми… только тогда приступайте к трапезе. Она абсолютно безвредна. Пизда переварила сама себя, в ней уже есть ферменты ебли. Она готова, как туша гниющего кита – готова стать праздничным столом для племени пирующих эскимосов. Они никогда не забираются на свежее мясо. Они ждут. И они залезут на тушу, только когда на нее сядут чайки, только когда от нее завоняется море. Понюхайте пизду перед тем, как взять, потрите между пальцами то, что сняли с ее поверхности. Если это напоминает вам начало разложения, приступайте. В противном случае мясо будет жестковато, мясо будет суховато. И это как раз был мой случай.
От трения и скрипа я кончил быстрее обычного.
Алиса, – просто одернув платье, – повернулась к зеркалу, и, как ни в чем не бывало, стала поправлять прическу, и зашнуровываться. Я, привалившись к столу, налил себе воды, и махнул в себя стакан, подумав с пугающей четкостью – так иногда из-за яркого света пейзаж за окном становился виден мне, несмотря на близорукость, в деталях, – что нам следовало бы развестись.
Мы не заключили мир, эта зима – просто перемирие, понял я.
Но суматоха, связанная с переездом и разводом… именно сейчас… в эту серую, обычную зиму…
Я решил, что отложу развод на весну.
***
…ели мы в той самой маленькой комнате, со скошенным потолком, где Диего когда-то налил мне виски и откуда привел в комнату, где лежала его раздетая жена. Когда мы вошли, – Алиса, мотая головой, смеялась и о чем-то любезничала с Диего, Лида молча приняла мои замерзшие руки с пакетом фруктов и бутылкой вина, – цветы бы замерзли в считанные мгновения, – и мне показалось, что в комнате ничего не изменилось. Я уже достаточно хорошо знал Диего для того, чтобы знать: если здесь и правда ничего не изменилось, то это не случайно. Он вообще был очень расчётливым человеком, как и положено всякому дипломату.
Но только не латиноамериканскому, амиго, сказал он протестующе, когда я, после ужина, сказал ему, что думаю. Мы пили кофе с ликером, и хотя я терпеть не могу их тошнотворную сладость, вынужден признать, что тот, – которым угощали нас Лида с Диего, – был великолепен. Его сладость переходила в легкую кислинку, а уж потом оборачивалась терпкостью. Я повертел в руках бутылку. На ней была этикетка с апельсином и надпись на испанском языке. Я поглядел внимательно на надпись, но бутылка мягко поднялась у меня из рук, и уплыла из комнаты, вместе с оливкового цвета кожи служанкой, молча обслуживавшей нас во время ужина. Это та самая девушка, что впервые встретила нас в этом доме, с шикарным – настоящим латиноамериканским – задом, и в наряде служанки. Чересчур явно похожем на наряд служанки, чтобы я поверил в случайное совпадение. Из-за женщины мы с Алисой немного нервничали: зная Диего, я предполагал, что служанка вот-вот опустится на колени, чтобы поискать кое что на десерт в паху у гостей своим темноватым языком, скользящим между белыми зубами, растущими из фиолетовых десен. Но служанка держалась чуть поодаль, входила, когда следовало, и уходила так же, и мы постепенно расслабились. Дверь мягко прикрылась, мы остались вчетвером.
