Ольга Карпович - Моя чужая жена
И Митя ответил совсем рядом, одними губами:
– Хорошо.
И вот уже эти губы прижимаются к ее губам, и разливается по всему телу теплая волна. И черное платье скользит вниз, и Аля переступает через него босыми ногами. И невидимые сильные руки осторожно поднимают ее в воздух, и вот она уже прижата к горячей груди.
– Какая ты легкая, — хрипло шепчет Митя.
И от его приглушенного голоса бегут мурашки вдоль позвоночника. Митя прикасается к ней, и каждая ее клеточка отзывается навстречу ему, и тело делается податливым и гибким. И вот он поднимает ее на руки и несет куда-то в плавно покачивающуюся темноту.
Утром Аля проснулась чуть свет и долго боялась открыть глаза. Горло сжал липкий ужас — что, если Мити не окажется рядом? Если он опять передумал, испугался самого себя, понял, что зашел слишком далеко? Что, если за ночь он успел покинуть дачу, уехать из Крыма, скрыться неизвестно куда? Не разжимая век, она протянула руку, нащупала рядом теплое плечо и только после этого открыла глаза.
Неяркий утренний свет проникал в комнату сквозь легкую кружевную занавеску. Аля увидела совсем рядом спокойное Митино лицо, сомкнутые веки, черные ресницы, смуглые впалые щеки, губы. Она потянулась и дотронулась до краешка его рта кончиком мизинца. Темные брови дрогнули, и Митя, не просыпаясь, отвернулся. Аля чуть слышно рассмеялась, откинувшись на подушку. Счастье было таким полным, кружащим голову, что страшно было даже подумать о нем, осознать, что произошло.
Редников жадно вдыхал соленый морской воздух, расправлял под оранжевым солнцем уставшие от гребли плечи и ощущал впервые, кажется, за много лет радостное биение жизни во всем теле. Это странное чувство полной отрешенности и эйфории казалось особенно пронзительным, чуть горчило на губах. Может быть, потому, что он точно знал — это не навсегда. Удалось вырвать у жизни несколько мгновений, и нужно наслаждаться ими, вдыхать полной грудью и стараться не думать о той минуте, когда придется снова разжать руки и выпустить собственное бьющееся в ладонях счастье в темную морскую глубину.
Аля пошевелилась, приоткрыла глаза и тихо прошептала по-французски:
– Elle est retrouvé…[6]
– Что? — не понял Редников. — Говори по-русски, пожалуйста.
– Ее обрели… — мечтательно повторила Аля.
Затем приподнялась, посмотрела на него уже более осмысленно и с улыбкой объяснила:
– Вечность. Солнце, слитое с морем.
Белая рубашка Редникова, в которую была одета Аля, съехала с ее плеча, обнажая сияющую под солнцем кожу. Ветер бросил выгоревшие белые пряди на Алин лоб. И Дмитрий, повинуясь мгновенно вспыхнувшему желанию, которое он не должен был больше сдерживать, оставил весла и опустился на дно лодки рядом с ней.
– Почему вечность?
Она прислонилась к его широкой надежной груди, капли морской воды покатились по спине, и сладкая дрожь пронзила тело.
– Мы останемся в вечности, ты и я, навсегда… Наши мысли, наша любовь никогда не оборвется… Неужели ты этого не чувствуешь? — шептала Аля между поцелуями.
– Чувствую, — выдохнул Митя.
И, прежде чем окончательно отдаться солнечному водовороту, успел еще подумать: «Вечность… Нет, ничего такого не ощущаю…»
Вечером позвонили из Союза кинематографистов. Равнодушный высокий голос, непонятно даже, женский или мужской, сообщил, что для Редникова оставлена бронь на завтрашний самолет в Москву. Дмитрий Владимирович успел забыть о том, что сам распорядился заказать для него билет: не хотел болтаться в Крыму без дела после закрытия фестиваля, думал встретиться в Москве с сыном, помочь в работе над отснятым материалом.
«Значит, все», — догадался Редников.
– Билеты доставят вам на дачу с курьером, — поведал бесполый голос.
– Билеты? — непринужденно осведомился Дмитрий. — Почему билеты?
– А вашей… мм… спутнице билет не нужен? — холодно уточнила телефонная трубка.
«Спутнице… Ну конечно. Ведь все видели тогда, на банкете, — быстро соображал Редников. — Значит, нашлись уже доброжелатели, сообщили куда следует. Впрочем, может, и без доброжелателей обошлось. Этот обкомовский массовик-затейник тоже смотрел в оба».
– Пока ничего не могу вам сказать, — отрезал он. — В любом случае буду ждать курьера завтра в девять.
Он положил трубку, выстучал о телефонный столик папиросу, закусил зубами бумажную гильзу, но так и не закурил, задумавшись.
«Как неудачно. И главное, сейчас, когда только что отправлена на утверждение заявка на новый сценарий. Конечно, времена уже не те, за аморалку из Союза кинематографистов не попрут. Но на крючок возьмут и будут до самой смерти капать на мозги — нам о вас кое-что известно, так что сидите тихо, не высовывайтесь. Но это только в том случае, если все ограничится пятью днями на даче. Там тоже ведь люди сидят, понимают: Крым… отпуск… все мы грешны, Дмитрий Владимирович, чего уж там, хе-хе. — Редников передернулся от отвращения, представив себе похабную ухмылку этого борова Ивана Павловича. — Если же они вместе прилетят в Москву, тогда скандал неминуемый. И вот тут уже последствия предсказать трудно. Жена единственного сына… Никита, правда, говорил, что они решили разойтись, но кому до этого будет дело. — Дмитрий прошелся по комнате — просторной, светлой, уставленной добротной импортной мебелью — еще бы, специально оборудованная дача для дорогих гостей солнечного Крыма. Будьте как дома, ни в чем себе не отказывайте, а мы уж вас выведем на чистую воду… Одному богу известно, в какие щели они понапихали „жучков“. Мда…»
Снова задребезжал телефон. Редников в замешательстве снял трубку. Сквозь треск донесся далекий голос Никиты. Сын воодушевленно рассказывал о заключительных съемочных днях, потом сообщил, что вчера отсняли последний эпизод и завтра он, как и договаривались, будет уже в Москве.
«Никита пока ничего не знает, — сообразил Дмитрий. — И не узнает, если только я вылечу завтра в Москву, как и собирался. Ему не донесут. Им выгоднее будет сохранить этот козырь на будущее и шантажировать меня им бесконечно. А сплетни… Сплетни легко пресечь. Вот что, я завтра же отправлю его сюда. Попрошу, чтобы дачу сохранили за мной еще на две недели. Он приедет, они с Алей помирятся, и все заткнутся. Ведь это будет означать, что она ждала здесь, на даче, его, своего мужа».
– Хорошо, я понял, — будничным тоном выговорил он в трубку. — Никита, извини, плохо слышно. Завтра все решим.
«Вот только как, как оставаться в Москве, зная, что они здесь, в этом самом доме, что она улыбается Никите так, как улыбалась мне, зная, что он дотрагивается до ее груди, перебирает пальцами ее золотистые волосы… Господи, какая мука!..» — Никогда раньше он не испытывал ничего подобного — смеси ревности, отчаяния и томительного желания.
