Наталья Потёмина - Зачем тебе любовь?
Чего не скажешь об остальных.
Трактор наконец остановился, и Ленка, опершись на плечи Малыша, с трудом спустилась на землю. Руки и ноги дрожали, но мысль о том, что неминучая гибель в тракторной катастрофе отодвигается в необозримое будущее, – радовала. В тот момент Ленка еще не знала, что аттракцион погружения в природу еще не закончился, и впереди ее ждут новые незабываемые впечатления.
Обыкновенный деревенский, покосившийся, как Пизанская башня, пятистенок смотрел на Ленку тремя тревожными окнами. В него не то чтобы войти, с ним рядом находиться было небезопасно. Но Ленка, решив, что терять ей уже нечего, сделала глубокий вдох и бесстрашно шагнула внутрь.
Дом устоял, только недовольно поскрипел дверями, поворчал половицами, но ясно было, что все это не всерьез, а просто так, по старой привычке. Да и внутри он смотрелся как-то крепче, надежней и даже веселей.
Малыш чувствовал себя великолепно. Казалось, он даже не замечал Ленкиного подавленного настроения или только делал вид, что не замечает. Войдя в дом, он тут же занялся печью, но принесенные с улицы дрова нещадно дымили и не собирались разгораться. На растопку пошла березовая кора, какие-то старые газеты и даже жир от привезенной из города курицы.
Капризная печка, сначала неохотно принимавшая угощение, неожиданно вошла во вкус, громко зачавкала, затрещала, и вскоре ее деликатное пищеварение совсем наладилось. Появились первые более или менее надежные языки пламени, послышался гул в трубе, и тут же по всей избе распространился запах дважды зажаренной птицы.
Малыш закрыл заслонку и победно глянул на Ленку: вот, мол, и нас не пальцем делали.
Ленка, робко улыбнувшись ему в ответ, стала молча разбирать сумку.
Малыш полез в подпол, долго там шумел, матерился, налаживал какое-то освещение, потом затих на время, и на поверхности пола сама собой образовалась трехлитровая банка соленых огурцов, за ней появилось ведро прошлогодней рогатой картошки, и в конце, как солнышко, взошла довольная физиономия Малыша.
В этом старом заброшенном доме Малыш словно отходил, отогревался от холода равнодушной московской зимы, и впервые за многие дни на его лице играла беззаботная и какая-то блаженная улыбка. Весь он расслабился и помолодел, и хотя и раньше выглядел гораздо моложе своих лет, в этот день стал особенно похож на того сентябрьского мальчишку, который смеха и шалости ради привлек Ленку к воровству с книжных прилавков.
Пока Малыш ходил за водой, Ленка чистила на газете картошку.
Он вернулся, наполнил водой умывальник, подключил газовый баллон к плите, зажег огонь и поставил вариться картошку. В общем, вел себя как заправский хозяин, удивляя Ленку смекалкой и выдумкой.
Все это время они почти не разговаривали друг с другом, а только обменивались быстрыми, одобрительными взглядами и вскоре это искусственное безмолвие превратилось в настоящую игру.
– Ну, как картошка? – спрашивали лукавые морщинки у глаз Малыша.
– О-о-о! – круглила брови Ленка.
Потом она накладывала в его тарелку салат и тут же гордо вздергивала подбородок.
– Брависсимо! – отвечал китайский болванчик, восхищенно качая головой из стороны в сторону.
– Еще будешь? – предлагала Ленка, поддевая на вилку картошку.
– Наелся! – Малыш выпятил свое тугое пузо и постучал по нему ладонями.
– Чай, кофе, потанцуем? – Ленка показала пальцем сначала на чайник, потом потрясла у него под носом пакетиками с растворимым кофе, и в конце изобразила что-то слабо напоминающее танец живота.
Малыш сделал оскорбленное лицо и стыдливо прикрылся салфеткой.
Ленка надула губы и, уперев руки в боки, пошла на него.
– Даже не пытайся! – вдруг заорал он.
– Что не пытайся? – оторопела Ленка.
– Даже не пытайся меня совратить!
– Ах, ты, значит, так! – Она стала искать глазами, что бы такое схватить в руки, но в это время Малыш, выскочив из-за стола, ловко взобрался на печку.
Он выглядывал оттуда, как Емеля, а она бултыхалась внизу, будто щука в проруби. Закончилось тоже все по-сказочному – по щучьему велению, по Емелиному хотению. Ленка, не без помощи Малыша, взгромоздилась на печку, и там, среди пуховых подушек и лоскутных одеял они вместе исполнили зажигательный танец животов под нескончаемый аккомпанемент потрескивающих в печи поленьев.
Потом Малыш мгновенно уснул и впервые за многие дни спал спокойно и крепко, как и подобает всем нормальным малышам.
Ленка лежала рядом и боялась пошевелиться, чтобы ненароком не спугнуть возвратившееся счастье. Она смотрела на темный закопченный потолок и беззвучно шевелила губами:
Этот свитер, колючий бес, я сниму, чтоб остаться без... обороны, щита, тепла... Вот и все... И твоя взяла...
Но всю ночь не гореть свече, я усну на твоем плече... Снег, подлец, все идет, идет... И не час, и не день, а год...
И останется только дверь между снегом и небом... Верь, что останемся только мы... на пороге большой весны.
Эта ночь стала последней счастливой ночью в Ленкиной жизни.
Наутро все дороги к станции были бережно и надежно укрыты снегом. Малыш, еще вчера так радовавшийся теплу, утром резко сник и посуровел. Он опять, как и в городе, стоял у низкого окна и курил в форточку.
Лето снова кинуло Малыша, да и весна унеслась лету вдогонку, оставляя у себя за спиной лишь неискреннее сожаление и немыслимые сугробы последнего апрельского снега.
До города их довез беззаботный веселый дачник. Всю дорогу он разговаривал сам с собой, сам с собой шутил и сам радостно ржал над своими шутками. Все это время Ленка и Малыш сидели на заднем сиденье и молчали.
Они молчали, ожидая электричку, потом безмолвствовали, пока ехали в ней, ни слова не проронили в метро, дошли в полной немоте до дома, поднялись молча в лифте и только, войдя в квартиру, Малыш наконец соизволил разжать губы:
– Мне надо побыть одному, – сказал он и скрылся за дверями кабинета.
Ну вот, кажется, и все, подумала Ленка.
Я больше не могу.
С меня хватит. Любовь любовью, а жить мы будем врозь. Сколько можно? Сколько уже можно, я вас спрашиваю? Сколько можно надо мной издеваться? Сколько можно испытывать мое терпение? Какие они, блин, тонкие! Не лезьте им в душу своими грубыми лапами! У них, видите ли, поиски, у них – искания, у них – страдания по поводу и без. А мы такие толстокожие, такие непонятливые, такие примитивные, неумные, пошлые, косноязычные, закостенелые, закоренелые, тупые...
Так что ж вы нас терпите? Что ж не изгоняете? Что ж не посылаете на три до боли знакомых буквы? Пшла отсюда! Корова! Пшла! И жест ладонью такой характерный – снизу и резко вверх, как будто отгоняя назойливых насекомых. «Пшла, корова! Пшла!»
