Проект "Стокгольмский синдром" (СИ) - Волкова Ольга
— Но ты рядом, ты смогла выбраться, а это многое значит! — воскликнул, и мой порыв был чрезмерным. Даже сам отпрянул от голоса: гортанного и грозного.
— Да, — наконец, пушинка одарила улыбкой. Вымученной, но искренней, любимой. — Мне помогли, но кто, я не знаю.
— Мы обязательно выясним, — осторожно киваю, давая обещание. — Что было потом? — осторожно наталкиваю на дальнейший разговор, и сажусь рядом. Я взял руки Оли в свои ладони и крепко сжал в кулаки, чтобы она знала — я рядом при любых обстоятельствах.
— Если я скажу, что наша семья — ложь, — она шумно сглатывает, а я напрягаюсь, будто в позвонок всадили кол. — То это будет правдой, — Оля смотрит в мои непонимающие глаза, едва улыбается, маскируя боль этой правды.
— Что ты хочешь этим сказать? — с волнением переспрашиваю, хмурясь сильнее прежнего. Она шумно сглатывает, словно теперь в горле комок, и Оля с ним борется: сказать или умолчать. — Прошу, скажи, — умоляю ее, пытаясь пробить брешь через невидимую преграду. Но Оля молчит. Она искажает лицо в невыносимой боли, от которой мое сердце взрывается волной горячей крови. — Что?! — не выдержал, чуть повышая голос, я умолял ее не молчать. Только не сейчас.
— Наши родители, — она понизила голос до шепота, будто боялась высказать вслух то, что теперь разобьет наши сердца окончательно. Я терпеливо ожидал. — Моя мама и Владимир Сергеевич — любовники.
Кажется, в эту секунду мир точно остановился в своем движении. Я смотрел на пушинку, не веря ушам. Отрицательно качаю головой, желая, чтобы все это было обманом. Но Оля не проронила ни слова, а потом вовсе опустила глаза, начав тихо плакать. Она смахивала слезы, а ведь я обещал, что больше не позволю проливать ей их от боли. Приподняв подбородок любимой, нежно коснулся губ, согревая и забирая часть этой невыносимой ноши.
— Сегодня мы потеряли семью, — безжизненно говорю, заключая часть нашего диалога откровения. — Но сегодня я, наконец, узнаю все, что происходит с нашими жизнями. — Это обещание. Да. Черт возьми, да! И я его даю не только Оле, но и себе.
Спустя пару часов нашего нелегкого откровения, волосы дыбом вставали от каждого предложения, сказанного моей пушинкой. Я хотел было прервать на время нашу беседу и попытаться найти логическое объяснение, но не решался. Оля изливала душу — доверила мне свои раны, и я не вправе отбирать у нее эту привилегию. Моя жена — моя любимая пушинка стала жертвой материнской зависти, а отец мой нагло лгал в глаза все это время. И я теперь уверен, он знал о том, что Оля не бросала меня, а была похищена. И кажется, я смею предположить, в похищении он принимал участие. Возвращаюсь в тот день, когда я мигом рванул за кулисы, никто не останавливал меня. Но теперь я вдруг вспомнил его взгляд: потерянный, боязливый, предательский. Даже так он никогда не смел смотреть на меня, но только не в тот день. Все смешалось в кучу, а потом я исчез в работе. Отцу это было на руку, но тогда безучастие Авраама ранит еще сильнее.
— Твой отец знает о них? — задаю вопрос, останавливаясь на кухне. Мы решили перекусить, чтобы немного отойти от тревог, но наш разговор все лился, не прекращая. Это напоминало переполненную чашу, стоило ее коснуться и начтет проливаться лишняя вода, до тех пор, пока не иссякнет запас. Оля пожала плечами.
— Не уверена, но смею предположить, что да. Их холодность присутствовала всегда. — Оля анализирует свою юношескую жизнь, также вспоминая детство. — Я смутно помню, как папа однажды проронил о какой-то встрече. Что это было его последней каплей, но мама упиралась. Всегда так делала, а на выходе с оскалом посылала отца на все стороны. Это было лишь однажды. — Пушинка снова жмет плечами, уплетая за обе щеки разогретую пиццу. Мы заказали на дом ее — несколько видов, потому что Оля полтора года не вкушала радостей и прелестей жизни. Как и я. Я забыл, что такое наслаждаться мгновением, словно умер. И теперь отчасти я стал понимать Максима Бесова — его демонов и его борьбу с ними. Но, если я надеялся, то он никогда не получит желаемого обратно. Черт! Спохватился я, ведь Оля не знает о случившейся трагедии. И, словно прочитав мои мысли, пушинка в лоб задает вопрос.
— Женя и Максим. Как они поживают? А Саша? — она хмурится, откусывая кусочек. Сырная ниточка тянется, и я улыбаюсь, наблюдая, как Оля ее наматывает на указательный палец, а потом облизывает тот, причмокивая. — Что? — уставилась на меня, взметнув тонкими бровками.
— Я безумно счастлив, что ты рядом со мной. Не было жизни, — признаюсь, облизывая ее пальчик, ощущая солоноватость от сыра. Она покраснела. Моя жена снова краснее, как и ранее, когда не предвещало никаких бед. — Чем мы займемся сегодня? — намеренно увожу в сторону разговор от опасной границы. Пушинка сощурилась, я не смог провести ее, и она догадалась о моем действии.
— Что с Максимом и Женей? — Оля настороженно задала вопрос, подобрав правильную формулировку.
— Давай не сегодня, — я отстраняюсь, желая сохранить спокойствие в душе и на лице тоже.
— Лёня!? — чуть повысив голос, Оля отложила пиццу и привстала. На ней банный махровый халат, который покрывает жену с головы до пят, и можно было бы еще раз им же ее обернуть. Настолько она была хрупкой и тонкой.
— За это время случилось многое, — киваю, осторожно подбирая слова. Но с чего начать-то?
— А Ирина и Степа? — тут же шлет еще один встречный вопрос, не лучше первого. — Лёня, не молчи, — пушинка осторожно приближается ко мне, запуская руки за спину. Она притягивает меня к себе, вглядывается в глаза, которые я отвожу куда угодно. Обрушив полтора года на нее, я боюсь потерять Олю. Для нее все станет ударом. Мало того, что наша семья сделала из нас изгоев, так теперь и друзья, в чьих жизнях произошли не лучшие изменения. — Ты не сможешь вечно держать меня взаперти, и я все равно узнаю обо всем. И только тебе решать: разделишь ли ты со мной всё, через что я должна пройти, либо вновь в одиночку, — на последнем слове, я устремил взгляд на жену, ошарашенный заявлением. Я испугался, что ей будет недостаточно моей поддержке, и хотелось бы сейчас собрать всех наших друзей, чтобы разделить не только радость, но и печаль.
— Максим — вдовец, — выдыхаю, осторожно наблюдая за реакцией. Оля ахнула, закрывая руками рот. Слезы набежали мгновенно, устилая пеленой сокрушительный взгляд. Но я продолжил, чтобы больше не таить, так будет лучше. Нанося одну новость за другой — они легче переносятся на слух, потому что мозг уже настроен на негативное последствие: — Жени и Сашки — их девочки, больше нет с нами. Тебя выкрали за пару месяцев до того, как их не стало.
Пушинка упала на пол, и я вместе с ней. Она тут же приложила ладонь к плоскому животу, будто снова теряла нашего ребенка, о котором все еще не желает мне сказать. Но я знал правду, а она — нет, умалчивая об этом, боясь ранить меня. Крепко сжимая ткань халата, она терла то место, заставляя себя не чувствовать всего того, что пережила в одиночку. А я ненавижу себя, потому как не смог разделить эту боль рядом с ней. Гребанная работа! Оля глотала воздух ртом, пряча глаза от меня, но я и не настаивал. Вновь ждал, только так можно узнать больше. Дать прочувствовать все заново — все ножи и острие лезвий, которые изранили душу моей любимой. Она дышала глубоко, а я считал эти секунды, растирая плечики, которые содрогались от рыданий. От скорби по нашим общим друзьям и к тому же Оля была крестной Саши.
— Кто в этом виновен? А Максим? — нахлынул поток её вопросов, и, конечно, я все прекрасно понимал, как ей тяжело это дается. Отрицательно качаю головой, останавливая Олю с вопросами.
— Не сегодня, родная. Не сегодня, — повторяюсь, будто зажеванная пластинка. Я обнял ее и притянул к себе, ощущая хрупкое тело, и его дрожь.
— Лёня, — настороженно отстраняется от меня, теперь смотрит только в мои глаза, и я замер, готовый услышать все что угодно. Как будто знал, что Оля это произнесет прямо сейчас. — Я потеряла малыша в тот вечер перед выступлением. — Тишина повисла в квартире, давя на головы многотонным звучанием наших дыханий. Пушинка дрожала сильнее, чем секундой ранее. А потом призналась и в остальном, как застала меня в том клубе: в компании женщины и нескольких мужчин, а также и наших родителей. Бессовестно трахающихся в туалете. Не мог простить отца. И никогда не прощу. Я лучше пущу пулю в лоб ему, чем дам хоть слово произнести в свою защиту.
