Развод. Пусть горят мосты - Стася Бестужева
Достаю из сумочки платок, осторожно привязываю поврежденную руку сына к туловищу. Он стискивает зубы, но не плачет. Мой храбрый мальчик.
— Елена! — голос Максима ближе. Он пробирается к нам, неся на руках Полину. Его лоб рассечен, кровь стекает в глаз, но он двигается уверенно. — Как дети?
— У Даниила перелом руки. Ника, кажется, без серьезных повреждений. А Полина?
— Сотрясение, возможно. Но жива. — Он осторожно кладет дочь рядом с моими детьми, в относительно безопасный угол перевернутого автобуса. — Остальные...
Мы смотрим друг на друга, и слова не нужны. Он видел то же, что и я. Больше половины пассажиров не подают признаков жизни.
— Нужно проверить всех, — говорю, переходя в рабочий режим. — Может быть, кого-то еще можно спасти.
— Согласен. Ты проверишь левую сторону, я — правую?
Киваю. Это то, что мы умеем лучше всего. Спасать людей.
Пробираюсь к немецкой паре. Женщина... нет пульса, зрачки расширены, шея под неестественным углом. Перелом шейного позвонка. Мужчина рядом с ней дышит, но очень слабо. Множественные переломы, внутреннее кровотечение.
— Этот жив, — кричу Максиму. — Но критично!
Рядом с ними семья с ребенком. Отец без сознания, но дышит. Мать в истерике, трясет безжизненное тело мальчика лет шести. У ребенка явная травма головы, крови очень много.
— Мадам, — беру женщину за плечи, — мадам, я врач. Позвольте мне...
Она не отпускает сына, кричит что-то на языке, который не понимаю. Но горе универсально. Я вижу его в ее глазах, слышу в голосе.
Осторожно отстраняю ее, проверяю пульс у ребенка. Ничего. Он мертв.
— Простите, — шепчу ей. — Мне очень жаль.
Женщина смотрит на меня, и ее крик переходит в тихое, страшное рыдание.
— Елена! — голос Максима напряженный. — Здесь девочка жива! Лет десяти! Но у нее повреждена нога!
Перебираюсь к нему. Девочка-подросток лежит под обломками сидения, нижняя часть левой ноги — месиво из крови и костей. Но она в сознании, смотрит на нас огромными испуганными глазами.
— Как тебя зовут, милая? — спрашиваю, осторожно освобождая ее из-под завала.
— Мария, — шепчет она. — Где мои родители?
Оглядываюсь. В передней части автобуса двое взрослых без движения. По всей видимости, ее родители.
— Сейчас разберемся, — лгу. — А пока позволь мне помочь твоей ноге.
Снимаю блузку, разрываю на полоски. Нужно остановить кровотечение. Максим помогает, придерживая девочку, когда я накладываю жгут выше колена.
— Мария будет жить? — спрашивает он тихо.
— Если быстро доставим в больницу — да. Ногу, возможно, не спасем, но жить будет.
Звук вдалеке — сирены. Кто-то вызвал спасательные службы.
— Мама! — голос Ники слабый, напуганный. — Мама, приди, пожалуйста...
Бросаюсь к детям. Полина очнулась, но ее тошнит. Классический симптом сотрясения мозга. Ника держит голову подруги, сама дрожит от шока. Даниил сидит тихо, прижимая здоровую руку к сломанной.
— Все будет хорошо, — говорю, обнимая их всех одновременно. — Сейчас приедет помощь, нас отвезут в больницу, и все будет хорошо.
Хочется верить в собственные слова.
Сирены становятся громче. Голоса снаружи — спасатели добрались до нас.
— Есть кто живой? — кричит кто-то по-английски.
— Да! — отвечаю. — Здесь врачи! У нас есть живые!
Следующие полчаса проходят в хаосе. Спасатели вскрывают крышу автобуса, организуют эвакуацию. Я помогаю выносить раненых, консультирую греческих медиков, которые не говорят по-английски. Максим делает то же самое с другой стороны.
Счет жертв ужасен. Из четырнадцати пассажиров и водителя живы только семеро. Среди мертвых — немецкая женщина, водитель, шестилетний мальчик, родители девочки Марии, еще двое взрослых.
Глава 24
Больничный коридор в Ираклионе пахнет дезинфектантом и страхом. Я сижу на жесткой пластиковой скамейке, держа на руках Даниила. Его правая рука загипсована, он дремлет под воздействием обезболивающих. Рядом Ника тихо разговаривает с Полиной, у которой забинтована голова. Максим стоит у окна, разговаривает по телефону с кем-то из российского консульства.
Мы живы. Это главное. Но картины из автобуса не отпускают меня. Мертвые глаза немецкой женщины. Рыдания матери над телом сына. Кровь на разбитом стекле.
— Мама, — тихо зовет Ника, — а как та девочка? Мария?
Вчера я видела, как ее увозили на каталке в операционную. Искореженная нога, потеря крови, шок. Врачи переглядывались над ней с мрачными лицами.
— Не знаю, солнышко. Но мы можем узнать.
Подхожу к медсестре на посту. Она говорит только по-гречески, но слово "Мария" понятно везде. Женщина качает головой, показывает на лестницу — видимо, девочка в другом отделении.
— Что случилось? — спрашивает Максим, подходя ко мне.
— Та девочка, Мария. Хочу узнать, как она.
Он кивает с пониманием. Мы врачи. Не можем просто сидеть и ждать, когда рядом страдает ребенок.
Поднимаемся на третий этаж, в травматологическое отделение. Спрашиваю у дежурного врача — молодого грека с усталыми глазами — про девочку из автокатастрофы.
— Ah, Maria, — его английский с сильным акцентом. — Very bad. Leg... — он делает жест перерезания. — Must amputate. Too much damage.
(«А, Мария. Очень плохо. Нога... Нужно ампутировать. Слишком сильные повреждения.»)
Сердце сжимается. Ампутация. Одиннадцатилетней девочке, которая только вчера смеялась в автобусе, показывая фотографии своих родителей.
— Can I see her? I'm doctor, — говорю, показывая свой российский врачебный диплом, который всегда ношу в сумочке.
(«Могу ли я ее увидеть? Я врач.»)
Врач сомневается, но Максим подключается к разговору, показывает свои документы. Нас проводят в палату.
Мария лежит под капельницами, бледная как мел. Левая нога укрыта простыней, но по форме видно — там настоящий кошмар. Она спит под обезболивающими, но даже во сне лицо искажено болью.
— She has no family now, — объясняет молодой врач. — Parents dead. Aunt in Athens, but she cannot come yet. Surgery tomorrow morning.
(«У нее теперь нет семьи. Родители мертвы. Тетя в Афинах, но она пока не может приехать. Операция завтра утром.»)
Я осторожно откидываю простыню с ноги девочки. То, что я вижу, заставляет даже меня,
