Номер с золотой визитки - Ксения Шишина
Вряд ли благополучно извлеку из него Джейдена и вновь стану жить, как до него. Ведь разве это возможно? После уже настало, и разве я не думала о том, чтобы встретить того самого и полюбить его? Я представляла себе цветы и конфеты, рестораны и кино, сюрпризы и подарки, все эти общепринятые вещи. Но я пытаюсь обмануть лишь себя, принося вред прежде всего себе, размышляя совсем не о том, о чём нужно. Мы познакомились при более чем своеобразных обстоятельствах, которые вряд ли могут быть положены в основу сугубо любовной книги или фильма, ну и что с того? Главное это то, что там, внизу, находится мой человек. Да, я ждала кого-то другого, кого-то без груза в виде личных потерь, тёмного и мрачного прошлого и тюремной отсидки. Джейден таким уже никогда не будет. Но я и не хочу этого. Я люблю его настоящего, даже травмированного изнутри, опустошённого горестной утратой, охваченного чувством вины, несчастного всем сердцем, нуждающегося в исцелении, потерявшего себя под давлением тяжелейших обстоятельств, который сможет вынести далеко не каждый, и всё равно способного на любовь. Мне не нужен пресловутый идеал, которого, возможно, и не существует в природе. Что бы ни было, мне нужен лишь он один, лишь мой Джейден. И все лишние мысли мгновенно улетучиваются из моей головы, когда мой палец гораздо сильнее и яростнее необходимого нажимает на кнопку открытия ведущей в подъезд двери.
Эпилог
— Я люблю тебя, брат.
Дни идут, зима сменяется весной, а лето осенью, но эта фраза, наверное, навсегда останется неизменной. Прошло вот уже целых два года, как Трэвиса не стало, и мне более не нужно сопровождение, чтобы прийти к нему, как поначалу бывало. Благодаря специалисту и десяти сеансам психотерапии, на которую в своё время я решился полностью добровольно, а не по чьему-либо принуждению, я больше не виню себя в его смерти. Но до душевного смирения и окончательного принятия мне, пожалуй, ещё далековато. Я бы отдал не всё, но многое, что имею, в том числе и снова бы заплатил остававшийся после него карточный долг, чтобы, как тогда, повернув голову направо, увидеть приближающегося ко мне брата, но всё это абсолютно бессмысленно. Теперь я увижу лишь пустоту, заснеженные деревья и сотни других надгробий, и так на много метров вокруг. Ни единого следа человеческого присутствия и уж тем более никакого Трэвиса. Он где-то под моими ногами, как и наши с ним родители. Прощаясь со всеми ними до следующего раза, который не заставит себя долго ждать, я говорю то единственное, что всё равно имеет значение, даже учитывая то, что никого из них на этом свете больше нет.
— Я люблю вас всех. Любил и буду любить.
Я не говорил этого тогда, когда мог получить ответ, каким бы он ни был, а сейчас мне и подавно не ответят, и, хотя это не равноценно, теперь я свободен произносить эту фразу сколько угодно раз. Больше никакого внутреннего блока, никакого самообмана, никакого внушения, что есть лишь лютая ненависть. Отныне только самые светлые и добрые чувства. Ничто не повторяется, никто не возвращается, и прошлое всегда рядом с нами. Но жизнь продолжается, и я покидаю территорию ушедших и, садясь за руль серебристого вольво, своей первой в жизни машины, возвращаюсь домой. Туда, где меня всегда встречают теплом, уютом, вкусными и приятными запахами, пропитавшими весь воздух, и уединённой атмосферой спокойствия и тишины, которая может царить лишь на берегу озера, примыкающего к заднему двору и идеально просматривающегося из больших кухонных окон.
Запирая дверь, снимая обувь и вешая верхнюю одежду в шкаф, я стараюсь производить как можно меньше шума. Но когда, пройдя в просторную гостиную, я опускаюсь в кресло напротив выключенного сейчас телевизора, не проходит много времени прежде, чем в его отражении я замечаю, как ко мне склоняются со спины. И как через несколько верхних расстёгнутых пуговиц нежные руки проникают под мою рубашку и касаются обнажённой кожи. Прежде всего там, где её покрывают витиеватые и мрачные, но красивые и художественно выполненные буквы. Трэвис… Как же много всего может быть скрыто в одном слове и шести образующих его буквах. Трэвис… Прямо поверх левой груди. Там, где бьётся сердце. Чтобы точно не забыть.
Помню, как Ким увидела её впервые после нашего примирения. Надпись, набитую обычными чёрными чернилами, что уже никогда не сотрётся с моего тела и останется со мной до самого конца. На тот момент ещё толком и не заживший текст, с покраснениями кожи вокруг и периодически смазываемый мною специальной мазью для ускорения процесса заживления. Я даже не подумал предупредить. Обнаружив её в самый интимный момент, какой только мог быть, собираясь прикоснуться к моей груди, Ким побоялась довести начатое до конца, вероятно, испугавшись, что отныне это сокровенная и запретная зона, и быстро отдёрнула руку прочь. Тогда я сам прижал перехваченную ладонь к имени брата, ведь Ким вольна дотрагиваться до меня как угодно, везде, где и как пожелает. Именно этими словами я и подкрепил свой жест. Но теперь она больше не боится. Как и мне, ей тоже его не хватает. Они едва друг друга знали, но с ним было бы лучше в одинаковой степени нам обоим. Я это чувствую, и моё ощущение лишь подкрепляется обеспокоенным вопросом, в то время как, поднявшись, мои пальцы в ответном касании дотрагиваются до обнимающих меня рук Беллы, с которой у нас теперь всё одно на двоих. И этот совместно купленный двухэтажный дом, и материальные ценности, и всё, что нельзя приобрести за деньги.
— Ты в порядке? — взволнованно спрашивает она. Ей совершенно ни к чему переживать. Пользы это ещё никому не приносило, а уж она и подавно не должна тревожиться из-за чего бы то ни было. Для этого у неё есть я.
Однажды я даже так ей и сказал. Что мои проблемы это не её ума дело, но её проблемы неизбежно затронут и меня, и решать их тоже буду я. Она сочла это неправильным, но для меня всё было и остаётся совсем иначе. Это то, как и должно всё быть, когда настоящему мужчине хочется заботиться о своей женщине, и именно это я
