Залив девочек - Александра Нарин
Мы пошли неспешно по Кучери-роад. Такая жара стояла – глотка воздуха не сделать, а мы с девочками шли чинно. Они не носились и не визжали, плавно ступали, чистые ангелы Господа. Старшие меня вели под локти. Люди думали: «Вот сколько у нее внучек». Люди спрашивали: «Помочь вам, аяш?»[49]
Мы пришли в церковь, сняли наши туфли[50] и стали молиться. Девочки, конечно, родились в разных семьях, кто в мусульманской, кто в индуисткой, кто из обнищавших сикхов. Но молились они Богоматери Света с усердием. Я сначала не поняла, в чем дело. Шум поднялся в церкви. Как они вбежали, откуда взялись?
– Эй, христиане, мы сейчас вас сожжем.
Молодые мальчики совсем, в руках бамбуковые палки. Сами боятся, по голосу слышно – дрожит, нетвердый. Кто-то послал их, сами бы не додумались, такие молоденькие. Они и не знали, что с нами делать. Один давай сдвигать статую Богоматери, хотел разбить ее об пол. Дева крепко стояла, ничего у него не вышло. Мы на них глядим, они на нас.
– Эй, христиане, повторяйте: Джай Шри Рам! Ну же, пойте!
– Поприветствуйте господа Раму, паршивые христиане!
Помнишь, Таил, раньше на нашей улице мы говорили «Наместе» или «Ванаккам» индуистам, «Сат-шри-акаал» сикху, мусульманину мы говорили «Аадаб», а нам люди отвечали: «Доброе утро»? Любой мусульманин или христианин мог сказать «Джай Шри Рам», и ничего. Не из-за веры это говорили, а из-за уважения к человеку.
Ты помнишь первые беспорядки на нашей старой улице, где мы жили с твоими родителями? Леон уже был взрослым мальчиком, он вернулся из школы и нарисовал на двери нашего дома крест. «Зачем ты, сынок?» – «Мама, в городе погромы против мусульман». Потом мы увидели, как эти бедняги бегут по улице. Я открыла дверь и сказала: «Скорей сюда». Помнишь эту семью? Такие добрые люди. Их дом сожгли, и они уехали потом куда-то.
Тогда слова «Джай Шри Рам» окрасились пеплом, а потом и вовсе побагровели. В год, когда толпа разрушила на севере мечеть Бабри, ужасные беспорядки покатились и по нашим улицам. «Джай Шри Рам» перестали быть словами для всех. Вот мы жили как один народ, и вот вдруг мы стали «паршивыми христианами», «кебабщиками», «тюрбанами», «оранжевыми».
Век сменился, а люди те же пришли и в этот век. Столько церквей разрушили, сломали мечетей. Но мы-то, простой народ, все еще продолжаем готовить рождественский пирог, покупать сладости на Дивали и Ид[51].
«Джай Шри Рам» – слова для распространения добра, но как могли мы сказать их насильно? Вот мы и молчали в церкви Луз.
Мы молчали. Поэтому мальчики разозлились и стали переворачивать скамьи, сорвали с Богоматери и Иисуса цветы и покровы.
– Что вы, сыновья, для чего вы делаете это? – не выдержала я.
– Повторяй «Джай Шри Рам», старая ведьма, – сказал один.
А преподобный тем временем спрятался за алтарь и, видно, в полицию стал звонить. Я этих мальчиков совсем не боялась. Не боялась и того, кто стоял возле меня.
– Имей уважение к старшим, такой молодой, а учишь меня молитвам.
– Повторяй, ведьма, – испуганно так сказал, совсем еще олененок.
– Иди домой, к матери, – говорю.
Он вдруг достал нож и пырнул меня в плечо. Пар исчез из моих глаз на миг: я видела его распахнутые глазенки и испуг ребенка. Потом гляжу – кровь, а потом уж и боль пришла. Они все побежали, только и слышно топот за стеной церкви. На дороге у храма зашуршали колеса – полиция, быстро приехали.
Я даже удивилась, Таил, что во мне столько крови, алой, молодой, и она все течет и течет из дряблой руки. Девочки все перепугались, плачут. Полицейские тех ребят не догнали, перебинтовали меня тряпкой и отвезли домой. Вот и лежу я теперь, ничего делать не могу: ни сварить, ни погладить. Но к тебе я не собираюсь, Таил, нет, и не смотри.
* * *
Видишь, Таил, как вышло – у меня теперь много детей. Помнишь, как мы горевали, что у нас будет только один сын? Как я плакала. Это случилось в год чрезвычайного положения, объявленного Индирой. Сосед прибежал, сказал, что видел, как тебя вместе с бедняками забрали в грузовик.
– Беги скорее… Возьми документы.
Я схватила папку с бумагами.
– Куда ты, мама? – спросил Леон.
– Оставайся дома, не смей даже носа на улицу сунуть! – закричала я на него.
Я бежала по дороге, обгоняя людей, огибая тележки с овощами, путаясь в тканях сари, которые облепили мои ноги. Я тогда бежала, наверное, первый и единственный раз во взрослой жизни. «У нас же только один сын, один мальчик! Как же, как же так? А если он умрет сейчас? Ведь многие умерли от инфекции», – так я думала и бежала. Люди отстранялись, видели – у меня беда. Бумаги стали мокрыми от ладоней.
Всюду на стенах висели плакаты «Остановить рождаемость в наших силах», «Стерилизация – лучший метод планирования семьи», «Двое детей – сто рупий, трое детей – пятьдесят рупий, четверо детей – сорок рупий». Но у нас же один сын! Мои легкие разрывали рыдания и жаркий воздух, но я верила: сейчас вбегу в кабинет, покажу бумаги. Уже подходя к госпиталю, дыша, как раненая собака, я поняла, что проиграю.
Громкоговорители кричали, что слышно на много кварталов вокруг. Из одних лились призывы, а из других – народная музыка. С грузовика раздавали ведра, тазы, масло. На деревянном помосте у госпиталя шла танцевальная постановка, но ее было едва видно из-за качающейся толпы. Головы, головы, я хотела ползти по ним, чтоб найти тебя, Таил. Я чуть было не нырнула в эту толпу, но женщина потянула меня за дупатту:
– Куда ты, сестра? Остановись. Не ходи туда, они и с тобой это сделают, – ее было едва слышно от гула голосов, музыки и воззваний из репродукторов. Я понимала ее по губам. – Мы ничего не можем изменить, посмотри.
Я увидела, что толпу охраняют солдаты, полиция. Они ведут их, как стадо на убой. Я увидела, что в толпе есть старики, мальчики-подростки, есть и женщины, что двигаются к госпиталю
