Галина Шергова - Светка – астральное тело
Приторный вкус мухоморки почувствовал я на губах. Мое раздражение по поводу Зюкиных речений о правде, чуждой усталости, ничего не имело общего с легкостью принятия мной заурядной лжи. Ложь меня всегда коробила. И то, что все они считали неправдой в моих фильмах, не было ложью, это была моя правда. «Понимаете, моя правда», – хотелось мне крикнуть Степанову.
Он молчал.
– Объявить? – настойчиво повторил я.
– А как же, – сказал Степанов, – подонку в героях ходить? Ведь сами же сказали, правда выходит наружу.
– Но ведь люди жили этим тридцать лет, утоляли идеей свое горе! – Остановиться было трудно.
– Так идея, она идея и есть, какая была. А гад есть гад. Сказано: «Богу – богово, косарю – косарево».
«Кесарю», – хотел я поправить его, как поправлял некогда Коляню, но подумал: «А так, пожалуй, точнее: богу – богово, трудяге – трудягово». И еще я подумал, что речь моя, обращенная к Степанову, стилистически не корреспондируется с его. Мой внутренний пульт не включался. И не от того, что разладился, как разлаживался в разговорах с Зюкой и Катей, а просто не включался, точно не мог соединить две замкнутые системы. А умышленно подстраиваться под степановскую натуру я никакого стремления не испытывал. И ему шанса давать не хотел. Мы молчали.
Мы молчали, но мне почему-то начало казаться, что Степанов знает об отряде Вангелиса (хотя что за чушь! Откуда ему знать?) – и что его рассказы о «племяшах» и «пижонах» были заведены неспроста, вот, мол, мимо неприметной значительности пролетаешь зажмурившись, а эффектной неправдой готов, как с флагом, – ура, вперед и выше!
Но тут – удивительное дело! – мне бы завестись по поводу Степанова еще на тридцать три оборота, а у меня все внутри стало отпускать и отпускать, как бывает, когда после длительных и неразрешимых метаний приходит неожиданная ясность.
В кухню вошла Ирина.
– Ну, это все-таки удивительно! – она исполнила взмах рукой из «Жизели» в сторону настенных часов. – Всегда или в двадцать минут чего-то, или без двадцати в разговоре наступает пауза. Вы замолчали? Мне сказали про это – и точно. Вот, без двадцати десять.
Чуткий стражник моей жизни, моего равновесия и привычности, она снова появилась, едва я ощутил чуждое вторжение в мои пределы, в мои суверенные владения.
– Посиди с нами, малыш, – сказал я, – не каждый день у нас властитель вялковских красот гостит.
– Верно, вы теперь знаменитость, – Ирина улыбнулась Степанову, – ваш фарфор теперь все московские дамы коллекционируют. Наши балетные просто сдвинулись, меняются, по областным сельпо рыщут.
– Пора мне, – Степанов понял Иринино мистическое откровение по поводу времени и пауз в разговорах за намек на поздний час.
– Ни за что, – последовал взмах обеих рук из «Спартака». – Расскажите.
– А как вы добираться-то будете? – мне не хотелось его задерживать.
– Да машина у меня там, – он боднул большой головой в сторону окна.
– Своя?
– Казенная. Положено. Я, правда, сам за рулем.
Конечно, как я забыл наше путешествие по пестростенным деревенькам?
Все у него было – и австрийская куртка, и костюм бесшовный, и машина казенная. Не хуже Коляни обжился Степанов. А проповеди разные, так тоже – один хрен.
– Расскажите, – не унялась Ирина, – почему вы перестали делать трехсвечные шандалы? Невозможно достать, моя подруга всю область перекопала…
Видно, в благодарность за то, что своим вторжением Ирина разрушила тягостность нашей беседы, Степанов стал подробно развивать перед ней идеи сложных противоречий между необходимостью увеличения производства предметов массового спроса и сохранения выпуска уникальных изделий.
Бедная моя пенсионная Джульетта вынуждена была принять на свои обглоданные многолетним тренингом плечи все проблемы фарфорового производства. Уникальные изделия требуют обжига на древесном топливе, а дров не достанешь, хотя в окрестных леспромхозах ветви и верхушки жгут. А достанешь – вывезти не на чем. А привезут – разгружать некому, сами мастера на себе волокут. А разгрузят – некогда сушить. А художники? Разве такой зарплаты их творчество стоит? А…
Бедный, бедный мой гадкий утенок, распушившийся и увядший на бумазеевых берегах своего Лебединого озера! Каково-то ей было слушать про нескоординированность планов, про неувязки с сырьем, которое нужно возить через всю страну, вместо того, чтобы освоить пласты глины в своем районе, где их запасов еще на двести лет хватит! Но недаром, оттанцевав свое, Ирина освоила царственные замашки балетного миманса, плавные выходы сказочных королев. С королевской терпимостью она спросила, цитируя дикторский текст из какого-то документального фильма:
– Значит, наряду с крупными достижениями и полной перестройкой производства у вас еще есть проблемы?
– Проблем навалом, – закивал Степанов.
– А что же предпочтительнее освещать, – ядовито не удержался я, – крупные достижения или нерешенные проблемы?
Степанов засмеялся беззлобно:
– Богу – богово, косарю – косарево… А Велюгина обидел я. Нехорошо. Он, может, от души старался. Вы уж скажите ему, Артем Николаевич.
– Скажу, если увижу, – неуверенно пообещал я.
И снова зависла мучительная пауза. Видимо, чтобы размыть липкую тишину, Степанов завернул разговор назад:
– Есть люди, есть. И сроду были. Коляня, к примеру. Вы Коляню нашего, Скворцова, помните? Горячий парень был, чистый. Когда его на учебу взяли, он тогда в Москву уехал и библиотекаршу нашу Гражину забрал.
Степанов опять замолк, потом осененно:
– Так вы ж с ихней дочкой приезжали в Вялки! Вы с ними поддерживаете? Как Коляня-то, голубь наш? Встречали его?
– Нет, не встречал, – сказал я.
По-моему, я не врал.
Он уехал.
– Так Роличий пуловер класть? – спросила Ирина.
– Не надо Роличьего пуловера, – сказал я, – я не еду, что-то познабливает, еще свалишься там в гриппе, а у них топливный кризис.
Светка – астральное тело
«Когда у Светки украли шапку, она поняла, что жить не хочет и не будет. Не будет. И всё тут».
Опять эта фраза из давней моей повести, о которой, долгие годы я и думать забыл, весь день лезла мне в голову?.. С чего бы? Сейчас понял. Ведь с утра знал, что поеду сюда, на Лилину могилу.
Известно: после потери близких еще долго перебираешь их слова, жесты… Особенно последние слова. У великих, скажем, последние слова даже становятся классикой, соперничая в известности с творимым их авторами.
А ведь, собственно, слова про Светкину шапку были последним, о чем сказала Лиля, придя в сознание. После недели беспамятства. Я даже вздрогнул от нежданной надежды и наклонился к ее больничной койке.
