Галина Шергова - Светка – астральное тело
Вся моя обустроенная Ириной жизнь, во всех ее измерениях, втиснулась сейчас в это: «Роликовый пуловер возьмешь?»
А «топливный кризис»? Господи! Милая ты моя, откуда в твоих балетных галлицизмах подобная терминология? Потому что – мое, мое дело, мои занятия? Милая, милая, глупая моя и теплая. Мы. Моя, моя и все тут. Охрана моя и оборона от всех агрессивных Зюк, непрошеных Хейли, от снов и наваждений наяву.
– Хлобыстнем чайку? – предложил я Ирине и пошел на кухню ставить чайник.
Ай да кухня, ну и кухня завелась у нас! Красным конем Петрова-Водкина гарцевали, лоснясь, алые шкафы, и купанье их тоже шло своим чередом, как было запланировано художником – в брызгах кафельных начищенных бликов. Занавески, абажур, скатерть на круглом столе – красно-белая клетка! – вздувала крутое кипение оборок.
(«Как это вы так скатерку смогли сшить – в талию?» – спросила Таисья Матильду Ивановну.)
– Как это вы так скатерку смогли сшить – в талию, Ирина Андреевна? – спросил я, но тут же пожалел, потому как нечто противное, скребущее под ложечкой привалилось ко мне. Я опять вспомнил. А никаких Вялок не должно существовать ни на каких географических картах. Ни на глобусах, ни на двухверстках. Память должна сровнять их с землей и окрестить иным именем поселение, которое возникает на дематериализованных руинах.
– Привет! – сказала Ирина. – Опомнился! Три года стелю.
– Ай да кухня у нас, ну и кухня у нас! – Я пытался залихватским ритмом раздробить все Вялки, крыша за крышей, стена за стеной. – Чудо-юдо, кухня-кит!
– При чем тут кит? – Ирина вскинула брови на чистом, домашнем, бескосметичном лице.
– Мир стоит на трех китах. Только так. Не дай Копернику и Галилею ввести тебя в заблуждение.
– А где же еще два? – спросила Ирина.
– Пожалуй, спальня и рабочий кабинет.
– А гостиная? У нас же еще есть гостиная.
– Гостиная – это так, планктон для питания китов. Должны же киты чем-то питаться.
– Ты немыслимый, – сказала Ирина.
Дверной звонок тявкнул в передней модным ныне повсеместным голосом: «Кто там?» «И старый король пошел открывать», – подумал я и пошел открывать.
Передняя или, если хотите, холл у нас тоже был разлюли-малина, что вширь, что ввысь. Но, едва он переступил порог, как стало тесно, от его плеч, роста, крупной головы, всунутой в волчью шапку. Да и шапка-то сама – что твой стог, взъерошенный ветром.
– Не ожидали? – спросил Степан Степанович Степанов, стаскивая шапку-стог.
– Как это не ожидали? Вон уж стол накрыт, – я обнял, да нет, скорей ощупал ладонями его плечи – две черные пудовые гири, зачехленные мохнатой австрийской курткой.
Откуда же он возник, Степанов-то? Из какой иной жизни? Впрочем, не зря Вялки так напористо сегодня весь день, весь предпарижский день лезли ко мне. Как известно, со мной так – стоит подумать или померещиться…
Только когда чаепитие взяло устоявшуюся размеренность, я спросил:
– Как это вы меня так исключительно-замечательно разыскали, Степан Степанович?
– Так вы ж мне визитку оставляли, – он, застеснявшись, полез в карман. – Вот моя, между прочим, может, захотите позвонить когда.
На визитной карточке значилось: «Степанов Степан Степанович. Генеральный директор производственного фарфорового объединения „Вялки“. Адрес. Телефоны. Именно телефоны, а не телефон.
(На швах рукавов ватник треснул и был заделан цветастыми заплатками, может, тряпицами от старой занавески. Солдатскую шапку-ушанку с серым пожухлым бобриком мужик держал зажатой в руке).
Швы заграничного костюма искусно таяли в чуть брезжащей полоске ткани. Волчья шапка висела на крюке в передней. Или, если хотите, в холле.
– Ну, Степан Степанович, вид у вас прямо-таки министерский! Министр, воистину министр! – одобрил я степановское обличье.
Он качнул головой.
– Министр, да не я. Министр-то меня на ковер призывал. Снять сулился.
– За что такая немилость?
– Не понимаю, получается, государственного подхода и политического момента. А моменты эти у меня каждый день выходят: «Волги» черные, намекает, ответработники с супругами. Вроде с производством ознакомление. А каждому грузи сервизы и уникалку. Не отгрузишь – не пробьешь оборудование или стройматериалы. И счет за фарфор не сунешь – вроде неудобно. Считается сувенир. Ну, я сколько мог, из своего кармана, как уедут, оплачивал… А потом взвывал: да тому же конца нет! И приказал на складе: ничего не грузить, все через магазин. Ведь и я жулик получаюсь, хоть не для своей личной пользы, а взятки-то фарфором даю… И пошло-поехало. Один бессервизный телегу накатал, другой. То не так в объединении, то не этак. Комиссия за комиссией и пошли душу мотать.
Степанов замолчал, отвернувшись к окну.
– Ну и отбились у министра-то? – спросил я.
– Кой черт отбился! Тут еще история. Юбилей, значит, персональный готовился, ну, сами знаете чей. Мне приказ: изготовить набор ваз особого габарита с портретом. А мне для этого нужно весь цех уникальной продукции остановить. А план? Я и говорю: не могу. Тут уж… Вспоминать неохота, что было. Самый что ни на есть политический момент…
– Так вас за это на ковер?
– За это уже раньше мыли. Теперь по телеге: разбазаривание средств. Купечество Степанов разводит: решил открывать художественную профтехшколу, специализацию по рисованию в детском саду, единицы педагогов просит выделить. И музей заводской замахнулся строить.
– Что ж вы такими замыслами министерство не очаровали? – спросил я.
Он без улыбки ответил:
– Очаровал. Это – железно, очаровал. Чуть в объятиях не задушили. На той неделе приезжали новый корпус обжига принимать. На шесть газовых печек цех. А как увидели полы цветные с орнаментом, стены в вялковской майолике – это мы все хозметодом, сами, – взвилась комиссия-то. Уж на механизацию не глядят, а поглядеть есть что, будь здоров отгрохали! Не – все стенки щупают. Отвлечение рабочей силы! По какой статье расход? По человеческой, говорю, чтоб человеку работать хорошо. Какое… Крик, в блокноты строчат… Цирк!
(– Ну, кина у нас тут хватает, – засмеялся Степан Степанович Степанов, – цельный «Цирк» заснимете. Кинокартину «Цирк» видели? «Букетом по морде – раз». Цирку тут хватает.)
Электронно-точная моя память все выдавала и выдавала документацию двадцатилетней давности, не нарушая интонаций цитат и зримости ситуаций. Всего, что когда-то вошло в меня. Свиток этой информации обинтовывал мою черепную коробку, мешая слушать Степанова. Я включался в его речь, тоже подчиняясь неким сигналам, а не собеседническому расположению к слышимому. В сегодняшнем рассказе для меня как бы отсутствовал вещный смысл, слуха, кожи касалась только тональность производимого Степановым. Горечь и гордость добытого трудами, бессонницами, срывами, чужим непониманием и собственным вдохновением, когда к итогу приходишь с ободранными в кровь руками. Но приходишь. И ободранные ладони, особенно чутко оглаживают отшлифованную поверхность итога. Я знал это чувство, я сам не раз испытал его.
