Энтон Дисклофани - Наездницы
– Мне здесь нравится.
Отец поцеловал меня в щеку и неуклюже прижал к себе прямо на виду у всех этих девчонок. Моя грусть сменилась острым ощущением неловкости. Мистер Холмс деликатно отвернулся. А потом мужчины ушли, а я осталась стоять посреди комнаты, окруженная девочками. Мне было ужасно страшно. Я знала, что такое страх. Он пронизывал мой мозг всякий раз, когда я впервые исполняла новые, все более высокие прыжки. Но тот страх был всегда сопряжен с ощущением радости.
Сейчас я смотрела на непроницаемые лица этих девушек, а они смотрели на меня, и мне было так страшно, как никогда в жизни. Я никуда не могла уйти и полагаться теперь могла только на себя. Я хотела скрестить руки на груди, но потом инстинкт подсказал мне не делать этого. Я не хотела, чтобы хоть одна из них догадалась, что я боюсь.
– Теодора? – переспросила хорошенькая девушка с пышными формами, и я вспомнила, как ее зовут: Эва.
– Теа, – обронила я. Но в моей семье было не принято так говорить. Я откашлялась. – Теа – это уменьшительное имя.
– Это радует. – Эва улыбнулась. – Твое полное имя трудно выговаривать.
Я колебалась, пытаясь понять, не насмехается ли она надо мной. Но тут она похлопала по одной из нижних кроватей:
– Это – для тебя. Ты мой низ.
Сисси засмеялась. Я вздрогнула.
– Ты когда-нибудь спала на двухъярусной кровати? – спросила она. – Я тоже сплю внизу. Наверху лучше, но ты приехала так поздно…
Я указала на свой чемодан, который уже стоял в ногах моей нижней кровати. Тыканье пальцем считается дурным тоном. Я была уверена, что теперь меня сочтут невоспитанной, но предпочитала это необходимости объяснять свое позднее появление.
– Мой чемодан уже здесь, – сказала я.
– Его принес один из рабочих, – вступила в разговор Мэри Эбботт.
У нее был высокий и ломающийся голосок.
– Не тот, который красивый, – добавила Эва, и Сисси снова засмеялась.
Гейтс, писавшая что-то за столом (письмо? мне было любопытно, кому она пишет), обернулась, и стало ясно, что ей этот разговор не нравится.
– О Гейтс! – вздохнула Эва. – Не будь такой серьезной. Мы просто болтаем. – Эва томно повернулась ко мне. Она вообще двигалась так, как будто ее ничто в этом мире не заботило. – Здесь есть два разнорабочих. Один из них очень красивый. А второй… Ну, ты сама увидишь.
Я почувствовала, что меня бросило в жар, и, чтобы скрыть это от девчонок, поспешила подойти к своей кровати. Вообще-то я краснела по малейшему поводу. Я занялась своим чемоданом, а спустя пару секунд заметила, что все переодеваются в ночные сорочки. Переоделась я стремительно. Еще ни одна девочка не видела меня голой. Мама видела, но она не была девочкой. Раздеваясь, я позаботилась о том, чтобы никто не заметил вышитого платка. Если бы мои соседки заметили, что я прячу под одеждой кусок ткани, принадлежащей моему брату, они сочли бы меня маленькой. Или, и того хуже, странной.
У нас у всех были совершенно одинаковые ночные сорочки (мою заранее положили на кровать, предназначавшуюся для меня). Они были сшиты из мягкой хлопчатобумажной ткани, имели V-образный вырез и доходили до середины икры. Над левой грудью, а точнее над сердцем, была вышита монограмма из букв «К», «Л» и «Й». У ночной сорочки, которую я привезла с собой, были длинные рукава с кружевными манжетами и вырез под горло. И длиной она была до самых щиколоток. Она бы меня тут же выдала. Мама сказала, что в лагере носят форму и поэтому мне не понадобится много вещей. Дома это сообщение привело меня в ярость. Со мной будут обращаться, как со всеми остальными! Но теперь я была этому рада. Я же не знала, что у меня неправильная сорочка!
Девочки начали парами выходить из домика – сначала Эва и Сисси, потом Гейтс и Виктория, и вот остались я и Мэри Эбботт. Мне пришлось идти за ней. Мне не хотелось спрашивать, куда мы идем, но я не утерпела.
– В уборную. Я понимаю, о чем ты думаешь: почему у нас нет туалетов в домиках? – произнесла Мэри Эбботт. Она заговорщически понизила голос и продолжила: – Считается, что это идет нам на пользу. – У нее был южный выговор. У мистера Холмса тоже был акцент, но я не могла понять какой. Он говорил отрывисто, чеканил, а то и проглатывал слова, в отличие от всех обитательниц дома Августы. Если сравнивать со всеми этими девочками, у меня вообще не было акцента. – По крайней мере, тут есть и канализация, и водопровод. Мы даже ванну можем принимать.
Я кивнула, не зная, какой реакции ожидает от меня Мэри Эбботт. У меня дома всегда были и закрытая уборная, и водопровод, и ванная комната.
Мы встретили возвращавшихся в домик Эву и Сисси, а также пары других девочек, направлявшихся в свои дома. В ночных сорочках мы напоминали привидения, и я возненавидела и это место, и этих девушек. Эта ненависть стала моим первым отчетливым ощущением с момента приезда в Йонахлосси. Я плотнее укуталась в наброшенную на плечи шаль и возненавидела свою мать.
Уборные сверкали чистотой, и я возблагодарила Всевышнего уже за это. Я не стала дожидаться Мэри Эбботт и поспешила обратно, стараясь ни с кем не встретиться взглядом. Когда мы проходили мимо Эвы и Сисси, я по их улыбкам поняла, что мне не стоит сближаться с Мэри Эбботт. Я уже лежала в постели, когда Мэри Эбботт вошла в домик. Она долгое мгновение смотрела на меня, и мне показалось, что взгляд у нее был тоскливым. Почему? Мы ведь познакомились меньше часа назад. Но тут в домик вошла какая-то девушка. Она была слишком взрослой, чтобы быть одной из воспитанниц, и слишком юной, чтобы ее можно было назвать женщиной. Она едва взглянула на девочек, но при виде меня кивнула:
– Теодора Атвелл. Я вижу, ты уже устроилась. Я рада.
С этими словами она выключила свет.
– Спокойной ночи, девушки, – обратилась она ко всем сразу и вышла.
– Спокойной ночи, Хенни, – хором ответили мои соседки.
После этого девочки сонным шепотом пожелали друг другу спокойной ночи. Я думала, что с этим покончено, как вдруг раздался голос Эвы.
– Спокойной ночи, Теа, – прошептала она, и другие девочки ее поддержали.
Пять голосов по очереди прошептали мое имя, и я с изумлением отметила, что узнала каждый из них. Меня удивило то, что эти девочки так быстро предъявили на меня свои права. Я стала одной из них.
Последней девочкой, с которой я играла, была Милли. Раньше она жила по соседству, но много лет назад ее семья переехала. Она всегда носила с собой куклу. Милли казалась мне нудной, что в нашей семье считалось пороком. Другие люди могли быть нудными и скучными. Атвеллы были интересными.
Но Сэму Милли нравилась. Она любила смотреть, как он ухаживает за своей живностью в террариумах, помогала ему обрезать ветки деревьев до приемлемых размеров и с интересом слушала рассказы о том, как огромная жаба-ага выделяет яд из расположенных по бокам головы желез. Только Сэму удавалось взять такую жабу в руки. Когда это попыталась сделать я, она раздулась так, что стала вдвое больше обычного. Сэм был очень осторожен и внимателен, и это внушало животным доверие. Впрочем, как и людям.
