Энтон Дисклофани - Наездницы

Ни одно свое жилище я не любила так, как наш первый дом, дом, где я родилась и где жила, пока не случилась эта беда. Вы можете отмахнуться от этих слов и сказать, что я была очень привязана не к дому, а к живущим там людям – маме, отцу и брату. И это действительно так, я и в самом деле их очень любила. Но я не могу вспомнить своих родных, не вспоминая сад, где они гуляли, застекленные террасы, где они любили читать, спальни, где они отдыхали. Я любила дом отдельно от моих близких. Я его знала, он знал меня, и мы находили друг в друге успокоение. Как ни абсурдно это звучит, но в нем была какая-то магия.

Не буду скрывать, мне было так же грустно расставаться с домом, как и со своей семьей. Я никогда не разлучалась с ним больше чем на несколько ночей и в глубине души знала, что, когда я вернусь, все будет иначе.

Я знала, что тоже стану другой. Когда родители встретили меня на вокзале в Орландо, к ним вышел совершенно новый человек.

Я покинула свой дом, свой очаровательный дом, и меня отвезли в лагерь Йонахлосси, анклав для богатых юных леди, в котором в ожидании замужества работали выпускницы этого же лагеря.

В лагере Йонахлосси я, как принято говорить, достигла своего совершеннолетия.

Но тогда я не знала об этом месте совершенно ничего, не считая того, что родители решили отправить меня туда, чтобы избавиться от необходимости меня видеть. Когда мы приехали, уже сгущались сумерки. Я всегда ненавидела это время суток. Оно какое-то чересчур тоскливое. Длинная усыпанная гравием дорога, над которой смыкались ветви огромных дубов, показалась мне бесконечной. Я подумала, что пройдет много недель, прежде чем я проделаю обратный путь.

Отец крепко сжимал руль и щурился, внимательно глядя на дорогу. Впрочем, он всегда был сосредоточен на том, что делал. Мы въехали на площадь (позже я узнаю, что она так и называется – Площадь), окруженную обшитыми березовыми досками домиками, и отец начал разворачиваться. Я огляделась, ожидая увидеть других девочек, но нигде никого не было. Я распахнула свою дверцу.

– Теа! – окликнул меня отец, но я не обратила на это внимания и выскочила наружу.

Земля под ногами была глинистой и нисколько не походила на иссушенную летним зноем почву Флориды. В воздухе пахло сыростью, но совсем не так, как возле океана. Во Флориде океан всегда близко, даже если до него несколько часов езды, как, например, от нашего дома. Здесь нас со всех сторон окружали горы.

Я всматривалась в здание, перед которым мы остановились, пока отец возился с машиной. Он ни за что бы ее не оставил, не убедившись, что все сделано как положено. Даже сейчас. Я еще никогда не видела таких домов, как этот. Он был наполовину встроен в гору. Сваи, подпиравшие его переднюю часть, напоминали ноги лошади – они были такими же длинными и с виду неустойчивыми. Казалось, они не способны выдержать такой вес. Всегда, глядя на это здание, я думала, что оно непременно когда-нибудь рухнет. И лишь много позже наш директор скажет мне, что на самом деле это самая надежная для гор конструкция. Но я ему все равно не поверила.

Поскольку было воскресенье, в лагере уже пообедали, но я этого тогда не знала, и мне стало страшно и тоскливо. Это не было моим домом, и рядом не было моей семьи.

К нам подошел какой-то мужчина. Он возник как будто из ниоткуда. Он протянул отцу руку, не дойдя до нас не меньше десяти или двенадцати футов – слишком далеко, чтобы обменяться рукопожатием. На мгновение мне показалось, что он похож на моего брата.

– Я Генри Холмс, – представился мужчина на ходу. – Директор.

Первое, что я подумала о Генри Холмсе: «Какая же у него странная должность!» Я не знала, что в летних лагерях есть директора. Подойдя к нам, он сначала пожал руку отцу, а затем взял меня за кончики пальцев и слегка поклонился. Я наклонила в ответ голову.

– Теа, – произнес отец. – Теодора, но зовите ее Теа.

Я кивнула и покраснела. Я не привыкла иметь дело с незнакомцами, к тому же мистер Холмс был очень привлекательным. У него были блестящие темные волосы, которые не мешало бы немного подстричь. Рукава рубашки он аккуратно закатал. Теперь, когда он стоял рядом, я увидела, что на самом деле он ничуть не похож на Сэма. У Сэма открытое веселое лицо с круглыми зеленовато-карими глазами, как у мамы. Сэм всегда выглядел доброжелательным и спокойным. Мистер Холмс был слегка напряжен. Он задумчиво смотрел на нас, сжав губы. И он был мужчиной – на его щеках и подбородке пробивалась щетина. Мой брат был мальчиком.

Тогда я была готова увидеть черты Сэма в ком угодно. Я взяла с собой один из его украшенных монограммой платков. Так делали взрослые в тех книжках, которые я читала. Они давали своим любимым что-нибудь на память о себе. Но, разумеется, Сэм мне ничего не дал. Я сама взяла платок. И сейчас он лежал у меня на груди под платьем, и, кроме меня, ни один человек в мире об этом не знал. Я прижала ладонь к животу и посмотрела мистеру Холмсу в глаза, как учила меня поступать с незнакомцами мама. Я не могла вспомнить ни одного мужчину, который не был бы моим родственником, хотя, наверняка, я с такими встречалась.

– Нам очень приятно, что ты решила к нам присоединиться, – произнес он.

Мне показалось, что, когда он заговорил со мной, его голос смягчился, как будто он пытался выразить свое сочувствие не самими словами, а тоном, каким он их произнес. Я ответила, что мне тоже очень приятно. Должно быть, он догадался, что только неприятности могли привести меня в лагерь в середине сезона. Мне хотелось знать, как столь поздний приезд объяснил ему отец.

Вслед за мистером Холмсом мы поднялись по высокой лестнице в Замок. И хотя я еще не знала, что именно так называется это странное здание, я подумала, что своей внушительностью и строгостью линий оно напоминает крепость. Лестница не была покрыта дорожкой. Должно быть, недавно прошел дождь, потому что доски были скользкими, так что приходилось ступать очень осторожно. Газовые фонари висели по обе стороны двери на верхней площадке. Под стеклянными колпаками ровно горели два совершенно одинаковых красно-оранжевых язычка пламени. Мистер Холмс открыл тяжелую дубовую дверь, темно-синюю с желтым ободком – цвета лагеря, – и провел нас через просторный зал, напоминающий и столовую, и часовню.

У эркерного окна мистер Холмс на мгновение остановился.

– Это так не похоже на Флориду! – вздохнул отец и улыбнулся мне.

Я видела, что он страдает. В последний год у него начали седеть виски, и я вдруг осознала, что отец скоро станет старым.

Мистер Холмс жестом пригласил нас войти в его кабинет, где я сидела на коричневом бархатном диване, пока отец и мистер Холмс беседовали. Я чувствовала, что мистер Холмс за мной наблюдает, но не поднимала глаз.