Два солнца в моей реке - Наталия Михайловна Терентьева
И восемь лет после этого, восемь долгих и быстро пролетевших лет, я была совершенно одна. Никого не встречала, как в выжженной пустыне. И мне никто не нравился, и за мной никто не ухаживал, как будто я превратилась в невидимку. Вот нет никого – и всё. Я так к этому привыкла, что почти смирилась. Одна – так одна. Все вокруг парами – временными, постоянными, официальными, тайными, а я – одна. У одноклассниц и однокурсниц по одному, а то и по второму ребенку, подружка моя лучшая, с которой мы дружили со школы, уехала в Германию и там родила подряд троих, от местного русского. Я подумывала – не попробовать ли и мне родить ребенка… Или так – не начать ли мне думать о том, что я могу родить ребенка – просто так, без любви… В этом месте наступал ожидаемый когнитивный диссонанс, а по-простому, у меня что-то перегорало в голове от несовместимости цели и способов ее достижения.
Да, наверное, пройдут еще тридцать-сорок-пятьдесят лет, и вопрос о том, что можно, не встречая любви, родить любимого, родного, драгоценного, нужного от первой секунды его появления на свет до твоей последней секунды на этой земле ребенка, перестанет быть вопросом, а станет утверждением, данностью. Но пока это вопрос – прежде всего для меня самой. От кого? Как его найти? Где? Кто он, этот человек, каков он? Или это просто некий человек, сдавший свой здоровый биоматериал в генный банк? Но – какой он, этот человек? Какая жизнь зародится во мне, с какими предками, с какой генной памятью, с какими неожиданными сюрпризами природы? Нет, нет, дальше мои мысли не шли и не идут по-прежнему.
И я жила, работала, любила своих учеников – некоторых, которым было интересно то же, что и мне, они были тогда немногим моложе меня, но я поставила себе за правило – не дружить со студентами, потому что это мешает учебе и дисциплине. Я писала статьи, выпустила даже книгу в популярном жанре облегченного доморощенного психоанализа «Живу однова́» (которая вызвала иронические усмешки в университете, но зато переиздавалась трижды), стала вести страничку в сетях и видеоблог. Всё это наполняло мою жизнь, и я думала, что так будет всегда. Ну что ж – есть ведь такие женщины, мимо которых идет любовь, не заходя к ним. Не то чтобы я выбирала – не из кого было выбирать. Пару раз на отдыхе кто-то пытался со мной знакомиться с целью скоротать вечерок-другой, еще пару раз подъезжали мальчики-аспиранты, тоже с очевидными намерениями, без любви и восхищения, а потом и они перестали подъезжать.
Поэтому когда солнечным осенним днем я села в столовой, размышляя о том, как лучше закончить статью – вопросом, или все-таки сформулировать мою гипотезу как ответ, в котором я не вполне уверена, и столкнулась взглядом с внимательными темными глазами, в которых тут же вспыхнули те самые удивительные веселые искорки, которые освещали мою жизнь с того дня в течение самых лучших четырех лет в моей жизни, я сначала ничего не поняла. Не поняла, что я теперь другая. Что всё сместилось, всё поменялось – верх и низ, расписание будней и выходных, мои желания, мои тревоги, мои радости и мои планы. В них теперь навсегда – так мне казалось поначалу – появился другой человек.
Я не могла сразу спросить, женат ли он. А он не говорил. Я видела, что он живет один. И собиралась спросить каждый раз. И боялась. Да, боялась. Это трусость, это слабость, это, наверное, непорядочность. И поэтому мои страдания теперь заслужены. Как это легко сказать другому. И как трудно – себе.
Когда через три месяца безоблачного счастья однажды он произнес: «Я должен был сказать раньше… Я не мог. Прости, я боялся, что ты уйдешь», счастье закончилось, и потянулись дни, недели и месяцы постоянной вины, боли, огорчений. Видеться с ним каждый день на работе – больно. Не видеться – еще больнее. Он приходит и уходит – больно. Не приходит совсем – невыносимо. Он тоже извелся, как может известись мужчина, у которого, в принципе, все есть. Жена, любимая жена, я уверена в этом. Дети, хорошие, здоровые, веселые подростки, похожие на него и на жену. Интересная работа с высоким окладом – декан получает в пятнадцать раз больше, чем любой другой преподаватель. Квартира в центре нашего старинного города, в новом доме. И еще я. Любимая женщина – да, наверное, любимая, ведь всё, что было, не может быть ничем иным, как любовь. Что было и что есть. Ведь это он пишет: «Пожалуйста, ответь мне, я больше так не могу», а не я. Я просто стараюсь как можно меньше думать о том, что было.
Сначала я жила в прошлом, в этих четырех годах. То пыталась понять, где был тот момент, когда можно было ничего не начинать – жить и жить, как прежде, без любви и без страданий. Старалась попасть мысленно в тот момент и сделать по-другому. Ведь так часто кажется – вот сейчас мы в прошлом чуть подождем или, наоборот, поспешим, или не скажем то самое слово, перечеркнувшее всё, и что-то изменится. А прошлое изменить невозможно. Разве что чуть-чуть подкорректировать в своей собственной голове. То мучила себя тем, что вспоминала – как было хорошо, когда я еще не знала, что на самом деле у моего Саши есть жена. Что место рядом с ним занято, занято давно и навсегда. Наверное, кто-то другой на моем месте сказал бы: «Как навсегда? Жена – не стена, подвинется».
«Олюшка…» На экране моего телефона появилось только одно слово и цветочек – фотография нежно-палевой розы из нашего Ботсада, где мы гуляли с ним не раз, и осенью, когда розы доцветали до самых заморозков, и зимой, когда смотреть особо не на что – на вечнозеленые хвойные и друг на друга, и весной, когда Ботанический сад наполняется ароматами нарциссов, гиацинтов, и, конечно, летом. Теперь я не хожу в Ботсад. Я перевернула телефон, чтобы не видеть продолжение Сашиного послания, я видела, что он дальше что-то пишет.
Не знаю, зачем мне нужна эта моя гиперпорядочность. Может быть, это что-то совсем другое. Может быть, это страх. Страх сделать что-то, что нанесет боль другому человеку, и эта боль потом отзовется во мне самой. И я даже не буду знать, отчего у меня вдруг заболела селезенка или нога. Просто чужая боль материализовалась вот таким образом. Не знаю. Я не святоша, не монахиня, и, наверное, почти неверующая. По крайней мере, в того Бога, в которого надо верить, соблюдая придуманные людьми законы, я не верю – почти не верю. Они придуманы так давно, что воспринимаются как божественные. А ведь они придуманы такими же людьми – у которых была совесть или ее не было, у которых болели ноги, голова, зубы, умирали родные, которым было нечего есть или, наоборот, нечего делать. Мы ведь даже точно не знаем, кто именно что придумал. Так, все наши установки – это плод коллективного разума таких же людей.
Ко мне верующие
