Ирина Муравьева - Отражение Беатриче
– Да, стыд, – медленно сказал Константин Андреевич. – Ужасный стыд, Леля. Повеситься легче, чем это...
Елена Александровна подскочила к нему каким-то стремительным рысьим движеньем.
– Не смей! Я и слушать не буду! Валялась какая-то майка. А может быть, это Сергея? Ты что, его майки все знаешь?
И тут они увидели, что к калитке, громко разговаривая и смеясь, подошла счастливая, с высокой прическою, Туся, крепко, как отвоеванную в кровавой драке добычу, держа под руку своего ветеринара, на плечах которого, горя в томном сумраке яростным взглядом, вцепившись в остатки волос жениховских, сидела Валькирия с тем выраженьем, с которым могучие древние девы несли своих воинов в райские кущи.
Свадьбу начали рано. Молодым, видимо, не терпелось поглядеть на подарки, а всем остальным поскорее поесть. Посреди стола поставили темные бутылки, оплетенные тонкой проволокой: ветеринару Диме, вылечившему в прошлом году в одном из кавказских селений целую отару овец, прислали в подарок вино к его свадьбе. Конечно, были еще водка и пиво, наливки из вишни и дачной малины. Валькирия сидела на коленях у Константина Андреевича по правую руку хорошенькой, бойкой, напудренной мамы и ковыряла старую, почти зажившую болячку на нежном и остром своем локотке.
Анна приехала последней, и хотя в эти минуты, когда все рассаживались, и хлопотали, и наполняли рюмки, гостям и молодоженам было не до нее, но многие даже переглянулись: так сильно она изменилась. Прежнее ее милое и приветливое лицо с лучистыми светлыми глазами заострилось и уже не излучало ни света, ни покоя, оно было красивее и ярче, чем раньше, но не было в нем ни улыбки, ни счастья, а только суровая, сильная горечь, которая так же не шла ей, как людям, привыкшим к простой деревенской одежде, совсем не идут городские фасоны.
– А что ты так поздно? – спросила ее Елена Александровна, и Анна быстро назвала какую-то причину, от которой у Елены Александровны сжалось сердце: дочь ее пробормотала первое пришедшее в голову, как человек, которого грубо и внезапно разбудили, открывает глаза и бессмысленно спрашивает о чем-то, не имеющем ни малейшего отношения к тому простому факту, что ему, не понятно отчего, не дали выспаться.
Подняли тост за здоровье молодых, потом закричали, как водится: «Горько!», и Туся, смущаясь, как будто впервые, подставила красные, робкие губы обветренным губам ветеринара, который в обществе людей чувствовал себя не так свободно, как, скажем, среди лошадей и баранов. Свадьба разгоралась так же быстро и неудержимо, как солнце, затопившее все вокруг своим светом и жаром. И так же, как солнце, разгораясь, радуется самому себе, своему блеску и молодости, так и собравшиеся на этой свадьбе то и дело взрывались беспричинным хохотом, роняли то ложки, то вилки, стучали стаканом об стол, чтобы привлечь к себе общее внимание, и «горько» кричали с таким нетерпеньем, как будто никто из них не целовался и то, как целуются, видит впервые. А когда языки начали слегка заплетаться и на столе воцарился тот беспорядок, который мог бы показаться безобразным, если бы люди устроили его не здесь, под этим высоким и сказочным небом, а где-нибудь в темных и мрачных подвалах, где плесень на стенах, где сыростью пахнет, и свадьба достигла вершины Эльбруса, а может быть, даже и Килиманджаро в веселье своем, в своем шуме и криках, – тогда начал вилкой стучать по стакану старинный приятель Константина Андреевича, дача которого была неподалеку.
– Господа! – кричал он, почти плача и не обращая внимания на то, что вилка его промахивается и пропарывает золотистый воздух. – Позвольте мне тост! Самый главный! За верность!
– Давайте за верность! За верность! – закричали вокруг.
Но он перебил их:
– Вы, господа, племя младое и незнакомое, вы, товарищи дорогие, многого не знаете и знать не можете в силу не зависящих от вас обстоятельств. Учить вас и времени нету, и силы, да вам и не нужно, вы нас не поймете.
Константин Андреевич, заблестев хитрыми и трезвыми глазами, дернул друга за рукав холщовой толстовки:
– Садись, Михаил Валентиныч, все ясно!
– А вот и не ясно! – покраснев, огрызнулся Михаил Валентиныч и задрожавшей рукой с толстым, въевшимся в палец обручальным кольцом оттолкнул дружескую руку. – А вот и не ясно! И я вам скажу, дорогие товарищи, такое, о чем вы ни в каких «Известиях» не прочтете! Вот, говорят, жили на свете поэт Данте Алигьери и его возлюбленная Беатриче. Слыхали вы их имена?
Молодожены испуганно переглянулись.
– Ну, пусть не слыхали, неважно! Говорят, что Данте всю жизнь любил одну только Беатриче, и встретил он ее на празднике во Флоренции, когда ей было восемь лет, а ему самому лет, говорят, девять...
– Октябрята, значит, – солидно пошутил ветеринар, кладя подбородок на Тусину шею.
– Для вас октябрята, а для мировой культуры – божественное откровение, вот что! – прохрипел Михаил Валентиныч. – И после этого он ее видел всего только несколько раз. Она вышла замуж, скончалась молоденькой, кажется, в родах, не знаю, не знаю! Все мраком покрыто...
Смущенные гости смотрели на неожиданного оратора с удивлением, но все отчего-то притихли.
– И когда он написал великое произведение, величайшее произведение! Я себе поклялся в молодости, что выучу итальянский, с одной только целью – прочесть эту книгу...
– И выучил? – вскрикнула Туся со страхом.
– Кто? – яростно спросил Михаил Валентинович и быстро, дрожащей рукою налил себе водки. – А социализм? А новое общество? Когда он написал это свое произведение, где все в ее память и все в ее честь, а Беатриче, заметьте, дорогие товарищи, ее уже сколько лет на свете не было! Когда он, повторяю вам, написал эту великолепную, эту бла-го-леп-ную! – вот так я вам лучше скажу! – свою книгу, то у всех сложилось такое мнение, что он ни одной женщины не знал да и знать не хотел, и весь был под властью своей Беатриче! Не важно, живой или мертвой...
– А что оказалось? – спросил, оторвав подбородок от шеи, влюбленный жених.
– Оказалось, что через год, а в крайнем случае через два, он женился на другой женщине, которую звали, кажется, Джемма, и с нею родил семерых...
– Наверное, козлят! – смело фыркнула Туся, и Михаил Валентинович нежным, долгим, пьяным взглядом посмотрел на нее:
– Козлят только козы рожают, Наташенька! Детей родила, сыновей с дочерями. И он, может, даже любил эту Джемму, поскольку семья – это плотское дело...
– Садись, дорогой! Все понятно. Что, право... – пробормотал Константин Андреевич и быстро взглянул на жену.
– Так я предлагаю: за верность! – опрокидывая водку в набухшее венами горло, прокричал Михаил Валентиныч. – А верность сильнее любви! Ей любовь не помеха! И нужно быть верными в сердце! Да! В сердце!
